Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Люблю я старинные эти старания:
Сбор винограда в ущелье Атени.
Волов погоняет колхозник Анания,
По ягодам туты ступают их тени.

Пылает оранжевым шея вола!
Рогам золотым его — честь и хвала!
Сквозь них мне безмерная осень видна.
Уже виноград претерпел умиранье.

Но он воскресает с рожденьем вина,
В младенчестве влаги, что зрела века.
Ведь эта дорога и прежде вела
Туда, где хранит свои тайны марани.

Ах, осени этой труды и сияния!
А вон и ореха обширная крона,—
Как часто под ней засыпал ты, Анания,
И было лицо твое славно и кротко.

Меж тем вечереет, и в новой длине
Все тени бредут в неживой вышине,
Как луны, мерцают волы при луне,
И столько добра и усталости в теле.

Как часто всё это припомнится мне:
Тяжелые скрипы арбы в тишине,
И, в мирном и медленном лунном огне,
Анания, и волы, и Атени…

Я молод был. Я чужд был лени.
Хлеб молотил я на гумне.
Я их упрашивал:
«Олени!
Олени, помогите мне!»

Они послушались. И славно
работали мы дотемна.
О, как смеялись мы, как сладко
дышали запахом зерна!

Нас солнце красное касалось
и отражалось в их рогах.
Рога я трогал — и казалось,
что солнце я держу в руках.

Дома виднелись. Их фасаду
закат заглядывал в лицо.
И вдруг, подобная фазану,
невеста вышла на крыльцо.

Я ей сказал:
«О, совпаденье!
Ты тоже здесь? Ты — наяву?
Но будь со мной, как сновиденье,
когда засну, упав в траву.

Ты мне привидишься босая,
босая на краю гумна.
Но, косы за плечи бросая,
ты выйдешь за пределы сна.

И я скажу тебе:
„Оденем
оленям на рога цветы.
Напьемся молоком оленьим
иль буйвольим — как хочешь ты“».

Меж тем смеркается, и вилы
крестьянин прислонил к стене,
и возникает запах винный,
и пар клубится на столе.

Присесть за столик земледельца,
и, в сладком предвкушенье сна,
в глаза оленьи заглядеться,
и выпить доброго вина…

Лиахви — мощь,
Безумная Лиахви.
Река у древней Картли на груди.
А ну в ворота гор
С размаху ахни,
Все дремлющие горы разбуди!

Иди ко мне
И удостой удара,
Чтобы мне сердце вал твой оплескал.
Ты исполинов нянчила недаром.
Кто ты —
Рыданье замков?
Слезы скал?

Всесильная Лиахви,
Это ты ли
Снегами шапки гор разоткала?
Хочу, чтобы меня с разгона били
Твои валы.
Я буду как скала.

Кочевникам, Лиахви,
Печенегам
Не ты ль точила грозные клинки?
Мое лицо обрызгано разбегом
Твоей волны,
Летящей напрямки.

Лиахви, слушай,
Я еще исторгну
Песнь о тебе.
Ты — Грузии слеза.
Дай мне проникнуть к твоему истоку,
Потом опять пойду на полюса.

Не раз в твоей опасной крутоверти
Бывал.
И заплывал в водоворот.
Взмывал в бессмертье,
                                     был в когтях у смерти,
Опять иду к тебе со всех широт.
Пешком пришлось сквозь заросли пробиться,
Сквозь горы необычной вышины.
Кувшины, что тебе посвящены,
Твоей волной готовятся напиться;
Мои поля
Тобой орошены.

Гудело море и гудело —
непобедимый нелюдим.
То неожиданно седело,
то становилось молодым.

И всадник с бурею во взоре
на склоне пасмурного дня
его увидел, это море,
сошедши с красного коня.

Вдыхал он гул прибоя мерный.
Сверкала сабля на боку,
и след решительный и нервный
чертила шпора по песку.

В лицо с размаху море било.
Он в плен, как музыкой, был взят…
Когда, когда всё это было?
Две тыщи лет тому назад.

Другие дни, года другие,
другие на песке следы…
Но я прошу, Диоскурия,
дай мне своей живой воды!

Воспоминания в смятенье
бегут, бегут ко мне на зов,
как голубые эти тени
от белоснежных парусов.

Как волны бурные игристы!
Над ними песни, шепот, смех…
Абхазцы, лазы и эгрисцы —
хватило моря нам на всех!

И, как когда-то всадник первый,
счастливый, к морю я бегу,
дышу серебряною пеной
и надышаться не могу.

И капли на щеках морские,
и долго-долго я стою,
и я пою Диоскурию,
пою, как молодость свою!

У моря, загорелы и крепки,
сидели летчики и моряки.

Война их опалила и прожгла.
И вот они столпились вкруг стола.

И тени их лежали на волне,
как облака в полдневной вышине.

В соленых брызгах, в пене облаков
шел праздник летчиков и моряков.

И глаз их зорких светлая лазурь
еще темнела от недавних бурь.

Над ними туча грозная плыла.
Но дума их была уже светла,

как отблеск звезд, как отсвет голубой
прибрежной гальки, брошенной в прибой.

Они играли мирно в домино.
Их дружество в боях закалено.

Но вот качнулись тени на волне,
как облака в полдневной вышине.

И от стола, отважны и крепки,
вставали летчики и моряки.

Их бескозырок и фуражек цвет
сверкал над синим морем, как рассвет.

Встают они, стройны как на подбор,
идут, смеясь, как дети мирных гор.

В глазах их отражаются заря,
и снежный кряж, и синие моря.

Сколько белых стволов белокорых,
сколько белых гигантов подряд.
И заманчивый зелени шорох…
Эвкалипты над морем шумят.

Стая чаек кружит над волнами
и пред скалами падает ниц.
Устремленными в небо ветвями
эвкалипты похожи на птиц.

То стоят они, словно олени,
и на море глядят с вышины.
Издалека пришло приглашенье:
«Эвкалипты, скорей, вы нужны!»

Воздух сильным дыханьем очистив,
там, где зной и томителен труд,
вечной музыкой трепетных листьев
эвкалипты прохладу несут.

Осушая болота в осоке,
корневища раскинув везде,
в сапогах своих белых высоких
эвкалипты идут по воде.