Максим Богданович - Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

Раз, в день поминальный, домой возвращаюсь
Ровнехонько в полночь… а мрак непроглядный!
Не то чтоб уж вовсе валюсь, но шатаюсь
То вправо, то влево, хвативши изрядно.
Иду, рассуждаю: теперь нам раздолье,
Иль при панах было более сладко?
Считаю по пальцам: двенадцать до воли
Я прожил годов да при ней — три десятка,
Приказчик там был, комиссар, старшина,
Бурмистр, экономка, лесничий, паны.
И в руки была им нагайка дана,
И каждый охоч был до нашей спины…
А нынче… Ой, что-то невесело вроде!
Не больше ли с волею стало панов?
Не больно свободно при этой свободе…
Стал новых панов я подсчитывать вновь:
Староста, сотский, писарь и дале:
Посредник, урядник, асессор и суд,
Съезд мировой, присутствие, сход…
Аж волосы дыбом от ужаса встали,
Аж пальцев не стало, чтоб кончить подсчет, —
А как же без пальцев кормить этот люд?..
Бреду я… как вдруг — провалиться мне! — там
Ну точно покойный стоит эконом.
Вгляделся я — он-таки, право, он сам:
И стриженый ус, и нагайка при нем.
Худой только — ребра все можно счесть, —
Кожа да кости и белый как снег,
Только на сердце пятнышки есть
И пятна на пальцах — видно, за грех…
«Братец мой, — молвит, — братец Матей!
Спаси мою душу из пекла,
Вырви от подлых чертей,
Чтоб вечных мучений она избегла!
За двадцать пять лет, что в пекле томился,
Грехи искупил, ото всех я отбился,
Только один липнет к сердцу смолой,
Пятном он чернеет несмытым:
При жизни с твоей согрешил я женой,
Да и ты ведь невинно был битым.
Ох, спустись-ка со мной, зачерпнувши воды,
Ты к нам в пекло, до самого дна,
И прости уж, что встарь, когда был молодым,
Мне твоя приглянулась молодка-жена.
И водой ты на сердце мне брызни, Матей,
Буду бога молить за тебя, за детей!»
Заплакал я с горя, но зла к нему нет.
Натерпелся и он; хорошо, хоть живой!
Весь иссох на огне, превратился в скелет.
«Что ж, взгляну я на дива, спущусь за тобой!..»
И чудес же там, братцы, в том пекле! В котле
Черти грешников варят в кипящей смоле,
Тащат, рвут на куски, запрягают их в воз,
Тянут крюком кишки, а зубами за нос;
Рвут ногтями лицо, тычут в очи колом,
Как сапожный товар, зачищают ножом.
И кого же там нет? Там и пан и батрак,
Эконом и мужик, генерал и солдат.
А уж девок да баб — скажем так:
Ровно втрое томится там, брат!
Кто за что: бабы все — за язык, до одной,
И у каждой язык — с полотенце длиной.
Обдирает их нож, обжигает смола,
Но очистить нельзя языки добела.
Много там молодиц, изменявших мужьям,
И красавиц, и сводней седых.
Видел многих знакомых я там,
Но уж я не затрагивал их.
Мужики в небольшом там числе,
И всё больше паны, кто богат.
На тот свет, отстрадав на земле,
Как по маслу уходит наш брат.
А панам трудновато терпеть
Без привычки… Так стонут, что страх!
С виду пан — здоровенный медведь,
Черт же в дышло запряг — и трах-трах
В хвост и в гриву! Знай хлещет кнутом,
Морду крутит вожжами, за космы дерет,
Только пыль по дороге столбом —
Вихрем пан воз чертовский везет.
Господа там и строят, и жнут,
Подметают, пасут там свиней,
А смолу точно мед они жрут,
Натаскали уж горы камней,—
В пекле надо им вымостить дно…
Только проку и толку от них ни на грош;
На земле от работы их горе одно,—
Ну и там точно то ж!
Из ксендзов-то, я думал, там нет никого,
Только глядь — ан и ксендз тут сидит.
Черт кругом обложил кучей денег его,
Подпалил их, и ксендз вместе с ними горит.
А другой там подвешен, да как!
И сказать мне об этом-то стыд:
Покраснел он от срама, как рак,
Очи жмурит, как кот, и горит.
И честит его баба, кляня,
Так ругает, что слушать нет сил…
Обругай кто-нибудь так меня,
Я давно б его со свету сжил.
Становой, старшина тоже тут.
Этим деньги все черт соберет,
Скрутит туго деньжонки те в жгут
Да и в горло воткнет и колом пропихнет,
Керосином польет их потом —
И пылает тот жгут в горле жарким огнем…
А народу там! Всякого званья и лет,
Роду-племени всякого, всякого веку…
Кто не жил на земле, лишь того там и нет,
Не дай бог туда угодить человеку!
Насилу пролез я в закут, где тяжко
Мой эконом искупает грех,
Черт и его гоняет в упряжке —
Вспотел, бедняга, пить просит у всех.
Я в лицо ему брызнул водой —
Он обрадовался, как дитя,
И так потянулся к чернильнице той,
В которой я воду принес для питья,
Что тут же исчезла вода моя вдруг.
А сам эконом побелел, как дым,
Расплылся, рассеялся паром вокруг
И облачком тихо растаял седым.
Не помню, как вышел из пекла того…
Очнулся я в хате на печке уж днем.
Все плачут кругом — не понять, отчего?
Во мне ж всё горит и печет, как огнем,
Трещит голова, ноют кости и тело,
И нет больше мочи от жажды страдать.
Напился и снова упал, помертвелый…
Вот так довелось в пекле мне побывать!

Ой, дайте, друзья,
Мне смычок такой,
Чтоб — коль сгину я —
Пел он сам собой.
Чтобы голос тот
Целый свет будил,
Где народ живет,
Где он жил да был.

Если дуб смычком
Трону вековой,
Темный лес кругом
Запоет трубой,
Той, что божий люд
В наш последний час
Позовет на суд,
Позовет и нас.

Если вдруг смычок
Тронет ель одну,
Я в бараний рог
Синий бор согну,
Чтоб проснулся он,
Чтобы пел, рыдал,
Чтоб наш плач и стон
В том бору стоял.

Березку слегка
Тронул бы смычком —
Плакала б века
Вместе с мужиком;
Чтобы листья в лад
Зазвенели бы
И звончей щеглят
Зашумели бы.

Если тем смычком
Чуть кремень задеть —
Встанет дым столбом,
Камню — не стерпеть!
В щебень да песок
Он распался бы,
Только пел голосок,
Надрывался бы,
Чтоб услышал всяк,
Да и пожалел,
Твердый бы размяк,
Мягкий разомлел.

Ох, когда б смычком
На сердцах играть!
Хоть сгинуть потом,
А голос подать!

Ручеек с горы струится,
           Брызги рассыпает,—
Плачет по ночам вдовица,
           Слезы утирает.

Горе мыкают лихое
           Сиротинки-дети,
А еще трудней вдовою
           Жить на белом свете.

Ой, узнает горе лихо
           И людскую злобу,
Будет плакать тихо-тихо
           Весь свой век до гроба.

День и ночь ручей струится,
           Брызги рассыпает, —
День и ночь в тоске вдовица
           Слезы утирает.

Кабы голос мне иметь,
Кабы горе куда деть,
Кабы горя бог не дал,
Я бы песни распевал.
           Ой, горе мое!

Взял я горе-неудачу,
Думал: дай в мешок запрячу,
В речку брошу я на дно;
Бросил — выплыло оно.
           Ой, горе мое!

Взял я горе — да в онучу,
Кинул в полымя костра,—
Никак горя не замучу:
Горе горем, как вчера.
           Ой, горе мое!

Взял я горе — да на вожжи,
В лес завел, скрутил у пня,—
Завтра горе, чуть свет божий,
Снова в хате у меня.
           Ой, горе мое!

Тут я горе в гроб запрятал,
В ров глубокий закопал,
А едва дошел до хаты,
Снова горе повстречал.
           Ой, горе мое!

Завернул его в солому,
В старый лапоть положил,
А как вышел я из дому,
Горе горем — лапоть сгнил.
           Ой, горе мое!

Взял я горе да напасти,
На чужбину их отвез.
Думал: там добуду счастье
Иль погибну, гол и бос.
           Ой, горе мое!

Не нашел и там покоя:
С горем лег и с горем встал.
Бог возьмет его с душою,
Коль с душою вместе дал.
           Ой, горе мое!