Максим Богданович - Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

Как на свет я появился,
Батька молвил: «Худо будет!»
Так и вышло: век томился,
Обижали бог и люди.
Чем же худо? Тем, что в марте
Я родился (пост великий,
Тяжкий месяц, в каждой хате
Стонут люди-горемыки).
Хлеб поели весь до крошки,
И картошки — лишь посеять.
И приварка нет ни ложки,
И скотина вся болеет;
Тут не то что горстки сена —
Нет соломки животине,
Нет дровишек ни полена,—
И в такой-то час — родины!
Бабке хлеба дай ковригу
И вина хоть шкалик тоже,
А крестить не будешь в риге…
Что тут делать — то ль одежу
Под залог нести сначала,
То ль продать сперва конягу?
Сел родитель, заскучал он,
Пригорюнился бедняга
И слезами вдруг залился,
Как над батькиной могилой:
«Худо сделал, что родился,
Проклянешь ты свет немилый».
Знать, накликал ненароком
Он беду недобрым часом.
Иль дурным кто глянул оком?..
Ну и доля ж удалася!
И сбылось ведь батьки слово!
Вот меня, прикрывши тряпкой,
Повезли крестить в Мокрово
Трое: кум с кумой и с бабкой.
А в Оборках мост сорвало.
Я едва живой был, слабый, —
Кум тогда, вздохнув устало,
Порешил — пусть крестят бабы!
Из реки водицы с илом
Кума горстью зачерпнула,
Надо мною покрутила,
Трижды на меня плеснула.
Вот и дело всё — ведь так же
Крестит ксендз, хоть главный самый,
Может, чем еще помажет,
Всё равно младенцу — яма!
Лишь бы сдать, живой покуда,
Чтоб родные не серчали, —
Мол, присматривали худо
Или туго спеленали…
Так на речке самочинно
Освятив мой дух безгрешный,
Крепко выпив — раз крестины,
В дом свезли меня поспешно.
Закусили также мигом,
Покумилися и — квиты.
Бабка — та взяла ковригу,
Шкалик водки, торбу жита,
Разошлися и уснули.
А меня мать колыхает:
«Спи, сыночек, люли-люли!..»
А как звать? — сама не знает.
Встав назавтра с зорькой ранней,
Мать стучит куме в окошко:
Мол, какое же прозванье
Дали сыну? Льну немножко
Принесла ей, круп и сала —
Всё, что в доме насбирала.
А кума была проворна,
Что не сбрешет — не собьется,
Крутит себе в сенцах жернов, —
Что ж, опять соврать придется.
И нашлась ведь: «Имя сыну
Ксендз искал сперва по святцам,
Долго думал благочинный,
Аж устал в листах копаться,
Ну и дал из  „калиндарка“».
Мать бегом из хаты в сени,
Сердце бьется, стало жарко,
Шепчет имя в изумленье:
«Алиндарка, Алиндарка!»
Прилетела птицей к дому
И за люльку ухватилась;
Рада сыну, как святому,
Вся в слезах — разголосилась,
На руках меня качает:
«Вот так имечко попало! —
И целует и ласкает. —
Век такого не слыхала!..»
Так меня и кликать стали
Алиндаркою повсюду.
Ну, как звали, так и звали…
А с хозяйством вышло худо.
Летом конь издох, а вскоре
И телушка наша пала…
Мать же высохла от горя.
Вся поникла, захворала.
Три годочка протужила,
В марте ж рученьки сложила.
(Всё-то в марте — надо ж это?
Ну и месяц — злее нету!)
С той поры мой батька бедный
Стал угрюмым, как могила.
Сядет он, бывало, бледный:
«Что ж ты, женка, натворила?!» —
Скажет так и зарыдает.
(Кто ж услышит, кто узнает?)
После стал хозяйку сватать:
Надо ж щи варить кому-то,
За двором глядеть, за хатой,
Покормить курей и уток.
А иначе — плохо дело:
Без пригляда живность дохнет,
Поросят свинья поела,
И корова что-то сохнет.
Долго так искал он пары,
Да никто идти не хочет:
Одной — бедный, другой — старый,
Третья бог весть что лопочет:
«Алиндарку вон из хаты,
Хоть на улицу, хоть в люди.
Вот тогда согласна, сватай,
Так оно вернее будет».
Три недели думал батька,
Еще больше зажурился,
Всё распродал без остатка,
Стал бродягою, распился.
Так и помер под заплотом,
Запрокинувшись неловко;
Шапку я нашел за бродом,
А в той шапке золотовку.
Утром к нам приходит сотский,
С ним асессор, панов трое, —
Батьку резали на клецки
(В марте же стряслось такое!).
Тетка, надо мной опеку
Взяв, маленько подрастила
И к простому человеку
Жить за сына отпустила.
Но скончалася и тетка,
Стал я круглою сироткой.
Где ни днюю, ни ночую,
Всё беду я сердцем чую.
Пастухи в лесу сойдутся,
Тянут песни под березой,
У меня ж ручьями льются,
Отчего — не знаю, слезы.
Рос я так, послушный, кроткий,
Три раза уж причастился.
Вдруг зимою с шашкой, с плеткой
К нам урядник заявился.
Я сижу себе за печью,
Вью к лаптям своим оборы.
Плеткой он махнул за плечи:
«Сын твой, что ли? — молвит. — Хворый?»
— «Нет, не сын, — ответил отчим,—
Взял сиротку. Слава богу,
Парнем я доволен очень,
Уж такая мне подмога.
Рано встанет, поздно ляжет,
Будь то праздник или будень,—
Оженю его, уважу,
Будет годен богу, людям».
— «Годов сколько?» — гость пытает.
— «Двадцать», — отчим отвечает.
— «Как прозванье?» — «Калиндарка!..»
Гость строчит ответы шпарко:
Где родился, где крестили —
Записал всё и поехал.
Ну, конечно, угостили,
Дали торбочку орехов…
Так неделю мы прождали,—
Заявляется чиновник,
На груди блестят медали,
Лезет в хату: «Где крамольник,
Что Линдаркою зовется
И законы нарушает —
От рекрутства бережется,
Непокорством люд смущает?..»
В лес я ехать снарядился.
Батька кликнул, вхожу в хату,
А чиновник изловчился —
Бац меня, а после тату.
Я схватил его за груди,
В дверь шарахнул головою.
Он как рявкнет: «Гей вы, люди,
Тут разбой! Вперед, за мною!..
Тут рестант, бродяга скрытый,
Вон и лоб — заметно — бритый,
Всех вяжите! Снаряжайте!»
Снова — бац! «Кто? Сознавайся!»
— «Калиндар он, сиротина…»
Потащили по дороге
На веревке, как скотину.
И очнулись мы в остроге…
На острог снаружи глянешь,
Вроде там не так уж люто,
А как жить в нем, братцы, станешь —
Годом тянется минута.
Нет, уж лучше в хате голод,
И в дороге лютый холод,
Самый тяжкий труд на поле
Лучше той острожной доли.
Кто не видел в клетке птаху?
О железо бьется с маху,
Стонет, бедная, страдает,
Жить не хочет… помирает.
Раз лисицу мы поймали,
У забора привязали,
А она кружится, рвется,
Всё грызет, что попадется,
Себе брюхо распластала,
А в неволе жить не стала!
И змею свобода (манит:
В склянку сунь — начнет метаться,
Сама себя жалить станет,
Чтобы с жизнью распрощаться.
Ведь любая тварь земная,
Будь хоть гадиной проклятой,
И та цену воле знает.
Что же нашему-то брату:
У нас разум не скотины,
Как же мы страдать повинны?
А в тюрьме несчастной голи
Никогда ни в чем нет воли!
У дверей глухих, проклятых
День и ночь стоят солдаты —
Молчаливы и сердиты,
Будто всё еще не сыты
Горем, кровью человечьей!
Не услышишь тихой речи,
Всё-то рыком — не словами,
Всё-то боем, кулаками…
Как в ворота нас впихнули
Да ключами громыхнули —
Будто белый свет затмили,
Будто в гроб живьем забили.
Страж к стене меня поставил,
В ухо двинул, мать облаял…
«В карцер их, бродяг, чтоб знали!» —
И солдаты нас погнали
Кулаками да пинками
И замкнули в темной яме.
Дали хлеба, воды меру,
Как тем людям, что за веру
В тюрьмах мучились когда-то
Без надежды, без возврата.
Темень, холод… Притулиться
Негде нам, светильник меркнет,
Словно трут, чуть-чуть дымится.
Затянули мы, как в церкви,
Плач к всевышнему возносим,
Божьей ласки — правды просим.
Так с молитвой, со слезами
И заснул я в этой яме.
А проснулся — удивился:
Вижу, в щелку луч пробился.
Вот, подумал, божья милость
И в остроге объявилась.
Оглядел я новоселье,
Словно здесь он, бог, со мною.
И взяло меня веселье —
Осмелел, окреп душою,
Вновь молитву «Буг уцечка!»[73]
Блею тихо, как овечка.
Загремел замок на двери,
Кто-то зыкнул: «Эй вы, звери,
Вы, крамольники, паскуды,
Выбирайтесь-ка отсюда, —
Есть злодеи поважнее,
Вас же в общую… Живее!..»
Вверх погнали шагом скорым
По каким-то коридорам…
Двери, двери — нет им счета,
Сквозь глазки там смотрит кто-то.
Глянешь — сердце замирает,
Всё одно лицо мелькает:
Взгляд горит, не щеки — глина.
Человек то иль скотина?
Ох, в остроге, как в гробнице, —
На одно лицо все лица!
Шли мы, шли, всё дальше гонят,
Всюду сырость, а от вони
Мне в груди дыханье сперло,
Будто кто схватил за горло.
Тут нам место показали,
Мы вошли, нас развязали,
Хлеба черствого швырнули
И опять на ключ замкнули.
Тьма народу здесь сидела.
Глянул я — душа сомлела:
Лица синие, заплыли!
В камере лишь нары были.
Все лежат на них, хохочут,
Места дать никто не хочет.
«Кинь-ка, — требуют, — на фляжку.
А не кинешь, так парашку
Каждый день таскать заставим
И без хлебушка оставим,
Так обучим дуралея —
Волдырями вспухнет шея!»
Задрожал я весь, боюся,
«Отче наш» шепчу, молюся…
Бог дал вспомнить: золотовка
В зипуне была зашита,
Заплатила как-то вдовка —
Свез на мельницу ей жито.
Быстро я монету вынул,
На пропой тем людям кинул.
Не приметил, как схватили,
Только видел — водку пили.
Разговор тут завязался:
«Как же с хатой? Кто остался?
Да за что и где схватили?
Много ль тюрем исходили?»
Поучают: «При допросе
Отвечай на все вопросы:
Ничего, мол, знать не знаю,
Чей я есть, какого краю!
Малым был — слепых водил,
А подрос — и сам бродил;
Не приписан я по сказке,
Так живу вот с божьей ласки.
Бог — мой батька, земля — матка!
Затверди — и выйдет гладко…»
Так сидим до марта тихо
Без добра, но и без лиха.
Ну, а в марте шлют бумагу,
Чтоб доставили бродягу —
Нарушителя закона,
Супротивника короны,
Что Линдаркою назвался
И с чиновником подрался.
Заковать — злодей он лютый,
На ногах чтоб были путы,
Дать конвой ему престрогий,
А не то сбежит в дороге!..
И еще там бед немало
Мне начальство обещало…
Утром нас чуть свет подняли,
От казны одежду дали.
Поскидали мы сермяги,
А солдаты, взяв бумаги,
Нас связали — и в дорогу.
Я подумал: «Слава богу,
Хоть нас солнышко согреет,
Ветерок в пути обвеет,
Теплым дождиком помочит,
Может, пташка спеть захочет».
Зарыдал, увидев небо,
Тут, сдается, и без хлеба
Был бы сытым на свободе,
Словно кролик в огороде.
Тут, сдается, и пропал бы,
За свободу жизнь отдал бы!
Птахи бога хвалят, свищут,
Пастухи палят огнища,
Землю солнышко пригрело,
И на сердце посветлело.
До полудня шли мы этак;
Сколько ласки, сколько света!
То полянки, то лесочки,
По обочинам цветочки!
К ночи в городе мы стали
И в холодной ночевали.
А заря чуть засветила
(Благовещенье то было) —
Волокут меня к допросу.
Ну, дадут, подумал, чесу!
Привели. Судья бывалый,
Хоть не стар и ростом малый,
Что отвечу — всё запишет
И ногою знай колышет.
Как спросил он: «Кто, откуда?» —
Вспомнил я советы люда
Там, в тюрьме, и отвечаю:
«Ничего я знать не знаю!»
Тут и отчима позвали,
Допросили, расковали
И в деревню отослали.
Мне ж оказал он: «Ты, бродяжка,
Скрыл прозванье, будет тяжко:
Сорок розог, после — роты.
Сознавайся лучше: кто ты?»
И всё пишет, пишет, пишет
И ногою всё колышет;
Притомился, дал другому,
А потом ушел из дому.
Мне ж в тюрьму опять дорога.
Да теперь я, слава богу,
Одинешенек остался.
Плакал отчим, как прощался:
«Помни, здесь тебя не кину,
Коль до срока сам не сгину,
Коль не кара божья пала,
Коли правда не пропала,—
Вырву я тебя из пасти,
Одолею все напасти!
Бог поможет против силы,
Правда выйдет из могилы!»
Молвил это, поклонился
И слезами вновь залился.
Всё во мне похолодело,
И в очах вдруг потемнело,
Сердце биться перестало,
Что со мной, не знаю, стало:
Наземь замертво свалился
И в больнице очутился…
Голова моя обрита,
Всё лицо водой залито,
А пить хочется — нет силы,
Речку б выпил, коль пустили б.
Три недели здесь я пробыл,
Все свои пожитки продал,
Отдышался понемногу,
Жив остался, слава богу!..
Так томился я, не зная,
Что хозяин мой на воле,
Торбу взяв, не отступая,
По судам начальство молит.
Трижды в Вильну, семь раз в Лиду
Он ходил дела разведать,
Клятву дал — пока не выйду,
Даже дома не обедать.
Раздобыл он все бумаги,
Приписал меня по сказке…
И родной отец не всякий
Смог явить бы столько ласки.
А под осень, в час вечерний,
Привели меня в деревню,
Всех соседей пособрали.
Те, что знали, — рассказали:
Как я жил, когда родился
И как батька мой женился…
Всё, как есть, сказали чисто:
И что имя мне — Калиста,
А прозвали, мол, Линдаркой
Потому, что нищ и гол,
Как линдар, что на фольварке:
Всё именье — он да вол.
А чиновник был уж новый,
На людей глядел не строго,
Тихий, видно нездоровый,
Терпеливый, слава богу.
Просидел еще полгода,
Март настал — пришла свобода,
Развязали, отпустили
В тот же день, когда крестили!