Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)
Роланчик
С характерцем тяжким Роланчик,
с кепариком набекрень.
он легок был, словно воланчик,
даря лицемерам мигрень.
Россия, не бойся романа
с хранящими совесть твою
людьми из породы Ролана
в их блоковском вечном бою.
Спасение, а не опасность —
их искренние слова,
и нравственная несогласность,
когда их страна не права.
Но этакие скоморохи.
Россия, тебе не враги.
Они же твои самородки,
и ты их – смотри! – сбереги.
Вел нежно мелодию музыки
Ролан, режиссер-дирижер,
Подрагивали его усики —
он знал, что идет на рожон.
На бледном лице от бессонницы
в подглазьях синели круги.
Беги, моя Лена Бессольцева,
подальше отсюда беги.
Но с нами всегда наше детство,
надежды твои и мои.
Не может быть, Леночка, бегства
от совести и от любви.
Был пик диссидентоискательства,
раздавливанья идей,
садистского невыпускательства
стихов, кинофильмов, людей.
Но кажется – там ароматнее
дышали деревья, цветы,
и было там больше романтики,
наивности, и чистоты.
А может, все это ощибочно?
Foodmarket милей, чем сельпо?
Живется не слишком ли шипочно,
как раньше: «На Шипке все спо…».
Иллюзии и проклятия,
о, сколько вас было зазря!
Как спится тебе, бюрократия?
Похоже, что все в поря…?
Мы к новой России обвыкнули?
Мы в лучшей иль худшей стране?
Эх, мне бы с Роланом Быковым
поговорить хоть во сне.
Возженников Валерий
1941, село Сива Пермской области – 2011, Пермь
Мало кто писал о Боге так нежно, задушевно, запросто, словно о близком родственнике их семьи, которого он любил и уважал с детства, как Валерий Михайлович Возженников – поэт и преподаватель истории в селе Постаноги Пермской области.
Как я светел был в ранних летах!
Бог гладил меня по головке
И покаяться в детских грехах
Отсылал меня к божьей коровке.
А теперь под Десницей стою,
Прогуляв покаяния сроки,
И, теряясь в неясной тревоге,
Вижу грозного я Судию.
Нет, убить никого я не мог!
Но стою, будто в лодочке зыбкой.
Где тот мальчик, которого Бог
Привечал с неизменной улыбкой?
Вспомнился мне совсем иной и по масштабу, и по стилю поэт, как Пастернак. «О, весь Шекспир, быть может, только в том, что запросто болтает с тенью Гамлет». Пастернак достиг в конце концов поздней, но не запоздалой цели, каковая ему досталась довольно нелегко, когда в стихах из романа сумел-таки «впасть, как в ересь, в неслыханную простоту». А Возженникову словно и не пришлось добиваться этого «запросто» и этой «неслыханной простоты». В то же время он не перешел опасной границы, где начинается «иная простота, хуже воровства». Почему? Да потому что его отношение к Богу не банально. Многие из нас попрошайки, да еще и бесстыдно торгующиеся с Богом, стараются с ним договориться, что в обмен на «богоугодное» дельце он нам простит какое-нибудь мошенство или даже убийство. Словом, они пытаются втянуть Бога в свои делишки. А тут кристальный человек, никогда не мошенничавший, никого не убивший и все-таки боящийся, что Бог может быть недоволен им, хотя за что именно, человек сам точно не знает, а не хочет его подвести, потому что Бог так хорошо к нему относился с детства. Это не истеричный страх грешника, а необходимый страх не перед жестоким наказанием, а даже перед мягким, доброжелательным, но укоряющим за что-то взгляде друга – хотя бы за то, что он ожидал от нас чего-то большего. Для истинно верующих слова «Бог» и «Совесть» – синонимы.
Взаимоотношения с Богом у людей, родившихся в сталинские времена, были сложными. Лишь немногие решались на то, чтобы не скрывать, что они верующие, и подвергались тем или иным преследованиям. Многие свою веру прятали, молились тайком, боясь приходить в церковь – как бы не донесли. Я, например, долгое время не знал, что я был крещен моей бабушкой Марией Иосифовной, которая сделала это тайно, даже от моей мамы. Некоторые постепенно пришли к Богу от разочарованности в политике, пытавшейся насильственно подменить Бога, когда у них ничего не осталось, во что бы они могли верить, кроме христианства. Затем наступил другой период – когда христианство стало огосударствленной формой политической корректности, и легко заметить, как с тех пор неумело крестятся многие чиновники, шагнувшие прямо из воинствующих безбожников в ревнителей религиозной нравственности. Какой-либо развернутой биографии или автобиографии Возженникова я, к сожалению, не нашел, но мне кажется, что такая вера в Бога была им семейно унаследована.
Мне, мой Бог, примнилось не однажды,
Будто бросил ты меня навек,
Будто я уже не ангел падший,
А совсем пропащий человек.
Если так, то не бывает хуже,
То уж навечная беда:
Как свечу,
Задует Демон душу,
Душу, недостойную суда.
Боже, коль не бросил, так не мучай
И прими участие в судьбе:
Дай мне боль какую или случай,
Как-нибудь напомни о себе.
Вот оно – истинное, на мой взгляд, христианство, это не унижающий, а возвышающий человека страх, когда он страшится не столь Божьего суда, сколь того, что будет этого суда недостоин. Если бы так чувствовали все, то думаю, что достоинства во человечестве прибавилось бы.
Коротенькое стихотвореньице об одинокой верующей поражает эпитетом по отношению к Богу. Как я ни проверял свою память, нигде не нашел аналога, за исключением совершенно не сопоставимого с Возженниковым поэта – Игоря Северянина. Он тоже однажды назвал Бога «милым». Но надо сказать, что у Северянина при всех его «грезэрках» и «ананасах в шампанском» попадались, правда редкие, но прелестные стихи о русской природе, о русской душе. Впрочем, это сказано не мной, что иногда кажущиеся противoположности неожиданно сходятся.
Ничего у Бога не просила.
Что подаст – считала сверх всего.
Лишь всем сердцем Господа любила,
Лишь его любила одного.
Не боялась ни земли, ни неба —
Крепче страха та любовь была.
Без молитвы и без всякой требы
К Милому с улыбкой отошла.
В чем разительное преимущество стихов Возженникова о Боге в сравнении со стихами, припадочно бьющимися лбом перед иконами, – в том, что у него нет никакой религиозной кичливости, превращающейся в чувство презрения и даже ненависти к тем, кто в не то и не так верит. Это стихи вообще не о какой-то единственно «правильной» надчеловеческой религии, которую необходимо навязывать всем нациям, а о человеческой совести, которая и есть самое главное во человецах. Его не зря уважали воспитанные им односельчане и любили его и как учителя, и как поэта.
Здесь приливами накатывает рожь,
И дорогу чужаки найдут едва ли.
Приходи на Постаноги и поймешь,
Что не все мы в этой жизни потеряли.
Сам услышишь, как поют перепела,
Встретишь девушек с пречистыми глазами,
И увидишь ты, какою Русь была
До падения Козельска и Рязани…
Пермский поэт Юрий Беликов, заботливо собравший многие стихи Возженникова, в своей прекрасной статье «Предпочтя небесное крылечко» привел рассказ одного свидетеля, что именем Возженникова останавливали даже драки.
«Две ватаги схватились даже за монтировки. Я им кричу: «Вам историю-то кто преподавал?» – «Валерий Леонидович». И монтировки сами выпали из рук». Он родился в 1941 году и, конечно, не мог воевать. Но никто, пожалуй, с равной проникновенной горечью не написал такого исповедального от имени многих ветеранов стихотворения, как «Боль фронтовика». Редкое, родниковое, целомудренно чистое дарование. О чем бы он ни писал – о Боге, о фронтовиках, о деревенских старушках, о природе, – это всегда были стихи о любви.
Боль фронтовика
Родина, как я тебя любил!
Под Москвой не прятался за танком.
Шелк твоих знамен боготворил
И армейским кланялся портянкам.
Мир тобой был увлечен всерьез.
Сам свернул бы на твою дорогу.
Но когда ты встала в полный рост,
Почему не поклонилась Богу?
А теперь, мой аленький цветок,
Вся ты уместилась на петличке.
«Чья Москва и чей Владивосток?» —
Бомж меня пытает в электричке.
Сдали выси, веси, города…
Ну а как высоко ты стояла,
Знала только падшая звезда,
Помнит только донышко Байкала.
Добивают мое поколение.
Добрались и до скорбных камней.
Что ни год,
этот свет все чужее мне,
А тот свет
с каждым годом родней.
Там не пишут историю заново
И мое поколение чтут.
Там друзья мои песни Фатьянова
На небесном крылечке поют.
«Навалились страхи и печали…»
Навалились страхи и печали,
Снятся космы черного огня.
Но приходит мать моя ночами
Попроведать грешного меня.
Как всегда поправит одеяло
И от сердца пламень отведет,
Будто никогда не умирала,
Лишь поутру из дому уйдет.
Запоет синицей половица
И повеет шепот золотой:
Нам с тобой, сынок, не разлучиться,
Я еще возьму с собой.
Не прельщаюсь
Горними цветами,
И, почуяв этой жизни край,
Не о рае думаю, о маме,
Там, где мама, там и будет рай.
«Живем не в раю, а под мраком…»
