Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)
«Навалились страхи и печали…»
Навалились страхи и печали,
Снятся космы черного огня.
Но приходит мать моя ночами
Попроведать грешного меня.
Как всегда поправит одеяло
И от сердца пламень отведет,
Будто никогда не умирала,
Лишь поутру из дому уйдет.
Запоет синицей половица
И повеет шепот золотой:
Нам с тобой, сынок, не разлучиться,
Я еще возьму с собой.
Не прельщаюсь
Горними цветами,
И, почуяв этой жизни край,
Не о рае думаю, о маме,
Там, где мама, там и будет рай.
«Живем не в раю, а под мраком…»
Живем не в раю, а под мраком,
Но это сверхмилости мрак.
Вновь полюшко светится злаком
И весь в незабудках овраг.
И, жгучую чувствуя грешность,
Однажды в тишайшем цвету
Вдруг вздрогнешь:
Какая же нежность
Царит в том небесном саду!
А чья-то душа или птаха
так горько заплачет в зарю,
как будто пролетом из мрака
на вечные муки в раю.
Испытан я был этой пыткой.
С тех пор, как душой ни горю,
стараюсь не хлопнуть калиткой
в своем заповедном краю.
Вновь полюшко светится злаком
И весь в незабудках овраг.
Живем не в раю, а под мраком,
Но чуден от Бога и мрак.
Чье имя драки останавливало
Беспамятным во устыжение,
и просветление всех нас
горит звездиночка Возженникова,
которой стольких юных спас.
Он был поэтом и учителем,
глазами тепел – не свинцов,
не усмирителем – мирителем
буйноголовых сорванцов.
Всегда поэзия серьезная,
где с Богом спорит ученик,
явление религиозное:
сквозь строки брезжит Божий лик.
Однажды шел по сельской улочке
былой пермяк, забывший спесь,
кто помнил то, чему наученный
он был Возженниковым здесь.
<…>
Ему в знакомой сваре уличной,
где прячут финку в рукаве,
припомнился царевич в Угличе
на свежескошенной траве.
Провидя жертв новоопричнины,
дымился набрызг от ножа,
как ожерелие брусничнoe
на шее отрока дрожа.
Так озверевшая нечаевщина
с хмельного зуда в кулаках,
с нечаянности начинается
на пустырях и тупиках.
А после – не мишени баночные,
что из-под печени трески, —
в подвалах выстрелы лубяночные
в затылки чьи-то и виски.
<…>
И бывший ученик Возженникова
ворвался в свалку пьяных туш,
надеясь мало на возжжение
уже почти погасших душ.
«Вам кто преподавал историю?» —
вопрос хлестнул, как Божий бич,
и совесть вдруг из всех исторгнула:
«Валерий Леонидович!»
Они, наверно, лишку выпили,
не нанеся, по счастью, ран,
и монтировки сами выпали
в неокровавленный бурьян.
И враз все замерли пристыженно,
разжали даже кулаки,
себе со вздохом не простившие,
какие были дураки.
Ну, слава Богу, что одумались.
А стольким снова невтерпеж,
и злоба пострашнее дурости,
той, что хватается за нож.
Как семечки, всех пришлых лузгая,
форсят убийцы напоказ,
и русских убивают русские,
когда и так все меньше нас.
Антихристята недостойные,
ужель бессмысленно, как встарь
«Вам кто преподавал историю?»
с креста кричать в безликость харь?
Не дай нам, Боже, расставания
с людьми такими на Руси,
чье имя драки останавливало
без мановения руки!
Владимир Вишневский
Москва, 1953
Наш Сострадамус
Вы знаете, я еще не встречал ни одного человека, который так блистательно мог бы сыграть Остапа Бендера, как Владимир Вишневский. Для того чтобы Володе сыграть Остапа, ему было бы достаточно быть собой. У него бы эта роль пошла бы как по маслу. Кому-то может показаться, что таким сравнением я хочу унизить Вишневского? О, нет. С моих лет десяти Остап для меня всегда был одним из романтических героев, а вовсе не мошенником. Вы ведь вдумайтесь – главными персонажами, которых так обожал с наслаждением разоблачать, выводить на чистую воду Остап, были именно мошенники. Остап никогда не делал своими жертвами так называемых безвредных людей, за исключением, пожалуй, невыносимых дураков, ибо их дурость все-таки должна быть наказуема, ибо далеко не безвредна. То же самое относится и к поэзии Вишневского. Еще у них есть общий с Остапом смертельный враг – это скука. Скуку, увы, все больше и больше привыкают разгонять не мудрым остроумием, а пошлостью – своеобразным наркотиком недоинтеллигентности.
Бывают и великие анекдоты, и замечательно едкие словечки. Но есть и анекдоты отвратные, национально оскорбительные, и словечки невыносимо грязные, и хохмы наигнуснейшие. Так вот что сделал Вишневский: идя по стопам соавторов Козьмы Пруткова, он блистательно пародирует пошлость, доводя ее до антиафоризмов, и откровенно издевательски, но по заслугам, рисует образ современно самоуверенного антигероя в стиле «метро», «прикольного» мачо, изрекая то, что должно казаться принадлежностью некоего особого круга, говорящего на уродском «сленге чатов», когда узнают «своих», как по коду избранных. Вишневский показывает, что за их убогим «интересничаньем» скрываются очень часто на самом деле скучные серые люди. Они сыто похохатывают над стихами и самого Вишневского, потому что их самодовольство не позволяет им догадаться, что это он показывает им их самих. Так вот почему, слава Богу, не были тронуты как враги народа Ильф и Петров, показавшие Бендера, выглядевшего чуть ли не одесским Робин Гудом, на фоне комчванства нового класса, тупо возомнившего себя гегемоном, хотя сей главенствующий класс прекрасно уживался с тайным новым классом застенчивых и беззастенчивых альхенов. Вся расплодившаяся номенклатура и совмещанство гоготали над собственными портретами, написанными в «Двенадцати стульях» и «Золотом теленке», а также в «Растратчиках» и блистательной миниатюре Катаева «Вещи», и конечно, в кунсткамере двадцатых и ранних тридцатых, собранной Зощенко. Вишневский пишет весьма часто свои одностишия как монологи от первого лица, являющиеся на самом деле портретами презираемых им людей, но которые можно ошибочно принять за портрет автора. Рисковая игра. Помню, что когда я иногда оказывался в ресторане с Юрием Никулиным, наш стол немедля покрывался бутылками водки, присылаемыми с других столов, хотя Юра только играл пьяниц, но никогда им не был. Но так Вишневскому легче вращаться среди натурщиков своих будущих персонажей. Есть, конечно, поговорка «С кем поведешься, от того и наберешься», но я надеюсь, что к Вишневскому это не прилипнет. Ему, безусловно, помогает выстоять его читательская культура – мало кто из сегодняшних поэтов помнит столько чужих стихов и настолько независтлив к другим поэтам, и он один из немногих, кто ходит на их вечера. Недавно Володя звонил мне с проектом воскресить коллективные вечера поэзии в Лужниках. Бендер, как буржуа, непредставим. Вишневский представим, но не как буржуа, а как певец во стане чужеродном. А когда я однажды был на корпоративке одного из наших телеканалов, где был весь бомонд наших масс-медиологов, мне невольно пришла мысль о том, что буржуа были и на сцене, и в зале за столиками.
Разница у нас c Володей 20 лет. Она постепенно стирается. Все больше и больше становится общего. Мне нравится, что, имея репутацию Дон Жуана, он на самом деле по-хорошему патриархален. Не представляю его бьющим лежачего, а ведь много вокруг нас готовеньких именно так присоединиться к очередному одобрямсу. Вишневский по психологии из чуть припозднившихся шестидесятников и научился у них очень многому, в том числе гражданскому неравнодушию;
* * *Быть заменимым некрасиво…
* * *Да, я пророк, но я же Сострадамус!..
* * *Уже пора не спрашивать: «За что?»
* * *Ты моя УМОМНЕПОНЯТЬ…
* * *Наш рот всегда открыт для диалога…
* * *За мной не заржавеет, – сказало государство…
* * *На том стоим, на то же и живем…
* * *Не каждый свитер неразрывно связан…
* * *Советский тоник – джиноненавистник!..
* * *…И – кофе для оставшихся в живых!..
* * *…И вновь я не замечен с Мавзолея!..
* * *Роняя ключ, прижав к груди буханки,
Вот так войдешь домой, а дома – танки.
Давно не выпивали мы с Сальери!..
* * *Сегодня в сексе все важнее бартер…
* * *Учти: уйдут одни, придут другие…
* * *«Я не одна», – потупилась беда…
ЭлекторальноеПора и на горшке определиться!..
* * *А всех, кто дышит, я бы попросил…
* * *Я не злопамятен. Не помню и добра…
* * *Я вам приснюсь – пошел гримироваться.
