Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)
Зато какая у него появилась горькая и в то же время гордая выношенность его поздней, но не запоздалой поэзии. Сколько лет он вынашивал в себе образ последнего оставшегося в живых солдата, державшего в одиночку оборону в доме, перебегая от окна к окну и отстреливаясь, чтобы врагам казалось: русских там еще много. А когда его убили:
В оседающем дыму
в огненной печали
«Выходи по одному!» —
Мертвому кричали.
Это одно из самых сильнейших стихов о войне за всю мировую историю войн.
Будь моя воля, я бы сделал, чтобы каждого 9 Мая каждый час на Красной площади по праву звучало такое четверостишие Ваншенкина рядом с другим великим одностишием Ольги Берггольц:
* * *Мы, причастные к этим двум датам,
На земле находились не зря
Между двадцать вторым и девятым —
В нарушение календаря.
Предсказываю будущую неизбежную хрестоматийность другому стихотворению Ваншенкина, вдруг парадоксально объявившего приоритет непредсказуемости кукушки над заливистыми, но все же более предсказуемыми трелями соловья. Шедевр внутри кажущейся мелочи. Защита не такой уж монотонности, в которой спрятан сюрприз, заставляющий нас замереть от невозможности предугадать не только «как наше слово отзовется», но и от того, что это будет за слово:
Понятна истина сия
В густых кустах и вдоль опушки
Разнообразье соловья
И повторяемость кукушки.
Он в душу бьет. Но и она
В душе затрагивает что-то
Ошеломляюще сильна
Непредсказуемостью счета.
Итак, самый, казалось бы, предсказуемый поэт Ваншенкин оказался одним из самых непредсказуемых.
Ваншенкин постепенно перешел от свидетельского схватывания разрозненных деталей к сопереживающей собирательной гражданственности, отнюдь не впадая в ораторские конвульсии. Вот как он разом защитил всех настоящих поэтов наперед в своей универсальной притче, которая заслуживает того, чтобы сильные мира в нее вдумались.
Расправа над поэтом
Он провидцем был и пастырем,
А они ему
Залепили очи пластырем,
Повлекли во тьму.
Хохоча над шуткой плоскою —
все равно, мол, врет! —
Тоже клейкою полоскою
Защемили рот.
«Не сживать же срочно со свету!
Хватит этих мер».
А коль что напишет сослепу,
Как старик Гомер?
В его лирике он победил собственную сентиментальную сдержанность, однако не переходя ту границу эротики, за которой у многих уже идет сборная пошлянка. Как рискованно, но угадчиво вышел он от аллитерации на философию дарованной каждому возможности любить, невзирая ни на какой возраст:
Старость и страсть —
Как эти звуки похожи!
Даже совпасть
Могут морозом по коже.
Сильный и раньше в портретах, он создал самый лаконичный и поразительно хваткий стихотворный портрет Эрнста Неизвестного.
Улыбка неизвестного
Эрнст Неизвестный скалит зубы —
то не причуда, не пустяк.
Ему оскалы эти любы,
Себя он взбадривает так.
Нет, нет, не по-американски,
Светя улыбкой в объектив, —
Так могут делать, скажем, в Канске,
С бутылки пробку открутив.
Он ухмыляется по-волчьи,
Когда находит, что искал.
От одиночества и желчи
Его мучительный оскал.
Вы не забудете ни его Старостина, ни его рыжую вакханку, ни щепоть любви женщины, которая крестит солдатика, словно картошку солит, ни поскрипывание похожего на рассохшееся дачное кресло трона последнего царя, ни фронтового труса, который так старается, чтобы этого никто не заметил, что в конце концов первоначальное притворство становится смелостью. Психологические новые миниатюры Ваншенкина поражают своей тонкостью и сконцентрированностью и, как лоскутки жизни, срастаются в эпическое полотно истории. Из поэта деталей он становится поэтом всеобъемлющим. Внешнее портретирование, в котором был всегда силен, становится портретированием внутренним. Вот, например:
Неузнавание
Не вспомню враз
Сквозь временные расстоянья
Ни глаз, ни фраз —
И угадать не в состоянье.
– Не узнаешь? —
И вздрагивают губы эти,
Почуяв ложь
В моем уклончивом ответе.
Ну что ж, ну что ж.
Ведь жизнь, по сути, на излете…
– Не узнаешь? —
И, помолчав: – Не узнаете?
Один из персонажей Ваншенкина помкомвзвода Синягин учил молодого будущего поэта держать оружие в чистоте:
«От него я услышал впервые известную тогда в армии фразу: «Не можешь – научим, не хочешь – заставим!»… Главным его коньком была чистка оружия. Вообще в училище это было великим священнодействием. Долго, до зеркального блеска, чистишь винтовку, выковыриваешь грязь из каждого шурупчика, потом показываешь командиру отделения и помкомвзводу. Те разрешают смазывать. После смазки снова показываешь, и лишь тогда можно ставить винтовку в пирамиду, открыв затвор и свернув курок».
Но тот же самый Синягин, казавшийся апостолом моральной опрятности, попросив на время удобную походную сумку своего подчиненного, бесстыдно решает впоследствии «приватизировать» ее, хотя такого термина тогда еще и в помине не было. Ваншенкин содержит в независимой опрятности и свою гражданственность, и свою глубоко одинокую личную жизнь, одновременно слиянную со столькими страданиями и все-таки надеждами России на фоне процветающей неопрятности совести.
Свое отношение к политическому хамелеонству Ваншенкин выразил просто, ясно, и эта ясность мне по душе. Тот, кто постоянно ясен, вовсе не постоянно глуп.
* * *Дождь идет, и землю режет лемех.
Жизнь разделит нас в полях и хатах
Вовсе не на правых и на левых,
А на правых и на виноватых.
Ваншенкин – это классик в затяжном прыжке.
Это мудрость, просветленная опытом. Почему бы нам не взглянуть на жизнь, включая и политику, именно так, тогда бы все упростилось, опрозрачнилось, и все бы стало зна-а-чительно поопрятней.
Письмо Ваншенкину
Константин Яковлевич,
я пишу с Америки
не на вечном якоре,
не из тины меленькой.
Тишина волшебная
ночью в Оклахоме,
и стихи Ваншенкина
дышут в моем доме.
Ваши песни,
Иннины,
даже и в жарищу,
льнут узорным инеем
к моему жилищу.
У коней Доватора
подковы не изнашиваются.
Это май.
Девятое.
Та победа.
Нашенская.
Жили под насмешками
мы не слишком сытыми —
с юркими пельмешками,
со взрывными сидрами.
Девочки баптистские
здесь пельмешки сробили.
Только с ними тискаться —
это вам не родина.
Ну а разве Родина,
где забыли честь?
А мое Болдино
всюду, где я есть.
Говорят, у каждого
есть своя цена,
значит, непродажного
нету ни хрена?
Но душа не продана,
а вокруг семья.
И пельмешки —
родина.
Хорошо с имя!
Ролан Быков
1929–1998
В 1989 году я снимал «Похороны Сталина», а Ролан Быков свой фильм «Чучело» в одном и том же павильоне. Вдруг я услышал какой-то пронзительный, почти нечеловеческий крик, кажется детский.
Когда моя съемка закончилась, я послал туда узнать, что случилось, одну временно работавшую у меня ассистентку. Она походила-походила, а потом, закрыв дверь кабинета изнутри, конспиративно понизив голос, сообщила:
– Ой, Евгений Александрович, там такое сотворилось, что Бог не приведи.
Мне одна знакомая по секрету рассказала в курилке, что Ролан мучает пугачевскую дочку – Кристину. У нее никак крик ужаса не получался. Столько дублей, а все насмарку. А Ролан якобы оказался самым настоящим садистом. Узнал, что она больше всего любит. Оказалось – своего домашего зеленого попугайчика. Тогда он велел, чтобы купили точно такого зеленого попугайчика. Наставили на нее камеру, а он выхватил из-за пазухи попугайчика и прямо перед ее лицом начал его душить. То-то она и завопила. А он не душил его, а только притворялся. Ее еле водой отпоили и домой увезли… Ну разве можно такие эксперименты над детьми ставить.
Я был потрясен. Ролан был и моим любимым актером и режиссером. Отношения у нас были самые дружеские. Иногда приглашал меня посмотреть свои новые куски и даже по моему совету выбросил один небольшой фрагмент из «Чучела». Смотрел, несмотря на занятость, мои только что проявленные эпизоды, многое подсказал. У меня неприятностей с отснятым материалом еще не было, а у него они были в полном разгаре, его все время вызывали на ковер, требовали то полностью выбросить ключевую сцену сожжения чучела, то сократить ее до минимума, то ввести каких-то положительных школьников, то смягчить якобы мрачноватый образ старика Бессольцева.
Совершенно истерзанный этими трусливо наглыми вторжениями в его душу, Ролан иногда вваливался в мой кабинет, откидывался головой на валик дивана и смежал веки, хотя не спал, а о чем-то думал. А потом открывал только что казавшиеся погасшими глаза, в которых снова плясали лукавые бесенята его неистощимой энергии, и делился со мной уже молниеносно выработанным планом контратак. Он мне всегда казался человеком из книжки о трех мушкетерах, но сразу всеми ими четырьмя – отчаянным фехтовальщиком Д’Артаньяном, и благородным трагическим Атосом, и хитрущим Арамисом, а иногда и чревоугодником Портосом.
