Михаил Цетлин (Амари) - Цельное чувство

Предутренняя свежесть
И нежность полей,
Омытая струями
Вчерашних дождей.
Голубовато-серых
Небес тишина,
Исполненных покоем
Без края, без дна.

О, Боже, неужели
И там тишина!
Над грустными полями
Небес глубина,
Над грустными полями,
Над горем людей,
Над горестным безумьем
Отчизны моей?

Золотой свой перстень бросишь в море,
Не надейся: принесет назад.
Настоящее, большое горе
Будет больше во сто крат.

Будет больше, будет тяжкой глыбой,
Вдруг тебе на сердце упадет.
Ах, проглоченный большою рыбой,
Перстень твой не пропадет!

И рыбак удачливый изловит,
И веселый повар в свой черед
С песнею ту рыбу изготовит
И искусно вспорет ей живот,

Чтоб, омытый глубью океанной,
Заблестел он ярче во сто крат,
Чтоб обрел ты перстень окаянный,
Твой проклятый перстень, Поликрат!

Быстро дни бегут за днями,
С любопытством мы глядим
На театр с его огнями,
На актеров жалкий грим.

И не без сердцебиенья
Ждем, чтоб кончился антракт
И, как светопреставленье,
Начался последний акт.

Но актеры в длинной драме
Не замкнут ее кольца,
Не увидят больше сами
Эпилога и конца.

Этот, столь благополучный,
Идиллический конец
Не погасит пылью скучной
Трепет душ и пыль сердец.

Бездыханный, распростертый
В скучной роли мертвеца,
Ах, с земли навеки стерты
Будут бедные сердца.

Что страдали, холодали
Там, далеко, впереди.
Что письма иль славы ждали
И медали на груди!

Там, в закатной полосе,
Свет и мир, туман и пламя.
День не выплакал ли все
Скорби долгими дождями?

Дымно дышат янтари,
Сладостно алеют розы.
В чаше гаснущей зари
Кто смешал и свет, и слезы?

Может быть, когда и мой
День устало оскудеет,
В небе алою каймой
Предвечерний свет зардеет.

И в последний раз душа
Будет рада пред закатом
Надышаться, не спеша,
Жизни влажным ароматом.

Теплым, всюду разлитым
Так прощально, несказанно,
Словно этот тихий дым
Розоватого тумана.

Он обнажал свой кинжал
Быстрый и острый,
И магический круг
Точным движением рук
Им обводил вокруг
Граф Калиостро,
И шептал он слова,
Слышимые едва:
«Гелион, Мелион, Тетраграматон».

О, мистагог и мудрец
Неаполитанский!
Жаждущий чуда сердец,
Душ легковерных ловец,
Древней мистерии жрец
И шарлатанской!
Был твой обилен улов,
В чем была сила тех слов:
«Гелион, Мелион, Тетраграматон»?

Слышишь ли бурю вокруг?
Мы погибаем!
Где же магический круг?
Как победим мы испуг?
Что же мы можем, мой друг,
Что же мы знаем!
Не прошептать ли слова,
Слышимые едва:
«Гелион, Мелион, Тетраграматон»?

Все было юно, стройно, ярко, ново,
Ты в жизни жил на вечном новосельи,
Твой смех звучал так, как само веселье,
Мудрец и лжец волшебный Казанова!

Был мир всегда сверкающей обновой
Тому, кто пил, не ведая похмелья,
Ток колдовского, пьяного, хмельного,
Не чертом ли настоянного зелья!

Твоих воспоминаний вереницы
До сей поры горят и жгут страницы
(Прочесть не грех их, — в них ведь нет греха,
Ни мании высокой Дон Жуана),
А просто сипловатый, чуть-чуть пьяный
Победный крик горлана петуха!

А:
Увядающей розы
Вокруг нас аромат.
В томной кротости позы
Твоей — есть закат
Увядающей розы.
И для чуткого слуха
Ты напомнишь на миг
Ту, чье нежное ухо
На коленях моих
Лежало покорно,
Но не слыша упорно
Молений моих.

Словно прежнее имя,
Словно ты — это та,
Чьи уж были моими
Когда-то уста.

В:
На увядшую розу
Непохожа душа.
Лишь внезапна — как грозы —
Любовь хороша!
И давнишние слезы
Твои осуша,
Ищет взор в твоих взорах
(Как вернувшись домой)
Признаний, в которых
Ты всегда будешь мой.
Я себя обнаженной
Вижу в них отраженной.

И желанья встревожа,
Я хочу, чтоб потом
Они умерли тоже
На ложе моем.

Вам суждено из своего стакана,
Из кубка пить большого своего.
На нем узор особого чекана,
Какого в мире нет ни у кого.

В Ваших стихах дар сладкого обмана,
Неизъяснимых звуков волшебство,
Изысканная тонкость филигранна,
Упрямого искусства торжество.

Вы в мире жрец. Курится Ваш триклиний,
И через дымы, что встают, виясь,
Весь мир окутан в влажный блеск павлиний.

И в завитках декоративных линий
В глубоких слов мерцающую вязь
Растворены земная боль и грязь!

Ты мила, американка,
Грациозна и ловка,
Ты, как девушка-спартанка,
За мячом бежишь, легка.

И милы, милы мне тоже,
Словно кисловатый плод,
Тонкость рук и смуглость кожи,
Некрасивый детский рот.

Ты, как юркий ящеренок,
Любишь солнце, любишь зной,
Ящеренок иль ребенок,
Пьяный светом и весной.

Ты не знаешь, что такое
Тяжесть, горе, правда, ложь,
И веселой и простою
Светлой жизнью ты живешь.

По утрам смеешься звонко,
Плачешь, может быть, чуть-чуть,
Грациозной амазонкой
По утрам свершаешь путь.

И за книжкою лениво
Коротаешь вечера,
Чтоб заснуть и встать счастливой,
Завтра так же, как вчера.

Осенью лелеять грустно грезы,
По утрам сходить в прохладный сад,
Видеть, как, сияя, гаснут розы
И как зреет дикий виноград.

Днем в лучах нежарких и блестящих
Засыпать в желтеющей траве,
Просыпаясь, видеть птиц, горящих
Золотом в вечерней синеве.

Милые мерцающие руки
В сумеречных комнатах ласкать,
Из рояля вздохи, стоны, звуки
Сладостно и долго извлекать.

От уютной лампы мирных бдений,
Перед тем как отойти ко сну, —
Чтоб вздохнуть сырою тьмой осенней,
Подходить к раскрытому окну.

«Нонушка, Муравьева,
Мурашка!
Скоро ль будут готовы
Чайные чашки?
А ты, Катюша,
Послушай!
Что же ты на вечер
Пришла в охотничьих сапогах?
Посмотри, как милая Визинка
Разрядилась, просто страх!
И Лизхен, Лизанька!
Надо бы открытые плечи,
Белое бальное платье.
Ах, Катюша, вечно проказница
Катя, Смешная такая!
А еще княгиня Трубецкая,
Придворный муж,
И по рождению к тому ж
Француженка…

Завалишин считает лишним,
Не придет!
Ну что же, Бог с ним, очень рады,
Мы для него ведь аристократы,
А он плебей, народ!»

Ивашев пришел во фраке,
Целует дамам руки,
Стараясь не замечать,
Что не светской, любезной скуки
На этих лицах печать,
А привычной заботы знаки.
Стараясь не замечать,
Что не очень свежи фраки
И что старость идет, как тать.
Стараясь не замечать
И главное не молчать,
А так, как раньше в гостиных,
О пустяках невинных,
О слухах, о сплетнях старинных
Болтать, говорить, отвечать.

Полупоклоны,
Полунамеки,
Шепот салонный,
Ропот далекий.
Так же все было,
Было когда-то,
Сердце забыло…