Михаил Цетлин (Амари) - Цельное чувство

Басаргин возвращался из далекой Сибири,
Басаргин возвращался и прощался,
И мыслию к тем, кого в этом мире
Не увидит уж больше, — обращался:

Там в Иркутске лежит Трубецкая, Каташа
(Этим ласковым именем звать я
Смею Вас, утешенье и радость наша,
Мы ведь были Вам близки, как братья!).

Сколько милой, улыбчивой, ласковой силы,
Простоты, обаяния, воли…
Бог ей не дал спокойно дойти до могилы
И взыскал испытанием боли.

Кюхельбекер, увы, не дождался славы,
А желал ее с страстной тоскою.
Снег зимою, а летом высокие травы…
Не прочтешь, кто лежит под доскою!

И читатель тебя никогда не узнает,
Бедный рыцарь словесности русской.
Только друг с улыбкой порой вспоминает
Этот профиль нелепый и узкий.

И на том же кладбище, где спит Кюхельбекер,
Тоже немец и тоже — Божий,
Фердинанд Богданович Вольф, штаб-лекарь,
Бедный прах твой покоится тоже.

А Ивашевы, близкие сердцу, родные,
Те в Туринске спят непробудно.
Оба милые, оба простые, земные,
Обреченные жизни трудной.

После родов в горячке скончалась Камилла
И день в день через год мой Вася.
С ними всё ушло, что мне было мило,
Холостецкую жизнь мою крася.

Над могилами долгие, долгие ночи,
Над могилами белые зимы,
Над могилами летние зори короче,
Чем огнистые зимние дымы.

И, как птица, душа и реет, и вьется
Над гнездом, единственным в мире.
И быстрее, чем тройка на запад несется,
Мчится сердце к кладбищам Сибири.

Ключ свободы при Николае
Застыл, но не вовсе замерз.
Часто царь говорил: «я знаю —
Се sont mes amis du Quatorze!»

И когда через многие годы
Вдруг народ свой выпрямил торс
На одно мгновенье свободы —
C’etaient ses amis du Quatorze!

Сон иль явь? О, Боже великий!
Или то океан отмерз?
Толпы, площадь, цветы и лики,
Се seront ses amis du Quatorze!

Капля сургуча, шипя, упала,
Чуть ее расплавила свеча.
Вспыхнула, с шипеньем просияла
Капля сургуча.

На письмо упала, горяча,
Малою крупинкою коралла,
Каплей крови с острия меча.

Как мгновенно чувство: задрожало,
Вспыхнуло, как в фокусе луча,
Просияло и застыло алой
Каплей сургуча!..

Это трепетный стих мне звенит, смеясь…
Паутинка на солнце висит, золотясь.
О, ты, тонкая, тайная, тихая связь,

Ты вплетаешься в мира прозрачную вязь,
Золотясь, серебрясь, то на миг таясь
И темнея незримо, то явно виясь,

А потом ниспадаешь на землю
И, смешавшись с пыльной и серой землей,
Покрываешься ею, как червь земляной…

То не легкий ли образ судьбы людской?
Золотись, гори, а потом на покой
В серую, грязную землю!

Как нежно весел мир сегодня,
Недолгим ливнем освежен,
Был, как дитя в корыто, он
Весь погружен в купель Господню.

И вышел чистым и омытым…
Гори же, радуга, гори,
Как мыльные те пузыри,
Что нежно блещут над корытом!

Ко мне приходят олени
И стройные горные серны
И мягкими губами
Берут из рук моих хлеб.

Не боятся прикосновений
И говорят мне — глазами —
«Ты на всех похожий и, верно,
Робкий, как мы, человек».

Стихи мои, легкие серны,
Еле виден ваш след
У вод, где бродит неверный,
Серебристо-туманный свет.

У Тютчева учась слагать свой стих
И Баратынскому внимая чутким слухом,
Я знал, что нелегко разведать тайны их
И нелегко нечуждым стать им духом.

Но если иногда с печальной простотой
Песнь зазвучит на нетяжелой лире,
То отраженною, заемной красотой
Обязан я тому, что они были в мире.

Что голос тот глухой, глубокий не затих
С тех пор, как в сумраке средь скал дубровы финской
Слова молитв своих, тяжелых и литых,
Слагал угрюмый Баратынский.

И Тютчев из волшебного ковша
Пил ток ночной и звездной боли.
И звук, которого уж боле
Не будет в мире — издала душа.

Молодость, по белой ты пороше
Ускользаешь, и уже морозы
Дышат ледяным дыханьем прозы,
Стали жизни тяжелей мне ноши.

Но я верю, что найду я прорубь,
Подо льдом вода тепла, как прежде,
И, омывшись в ней, душа, как голубь,
Полетит в лазурь вослед надежде.

Старость, крадучись, приходит
В мягких туфлях по песку,
Белой краскою обводит
Волосок по волоску.

Бьется медленнее сердце,
Кровь струится тяжелей,
Гнева против иноверца
Нет уже в душе моей.

И любовью оскудела
Одинаково душа
И, познав во всем пределы,
Все вкушает не спеша.

Стал безвкусней и скупее
Жизни жгучий эликсир.
Иль глаза мои слабее,
Иль бесцветней божий мир.

Как странно полиняли
Закаты и восходы.
Иначе мне сияли
Они в былые годы.

Как были нежно клейки,
Как были странно ярки
Трава у той скамейки,
Листва в Петровском Парке,

Москва весной в апреле,
Где мы с тобой сидели,
Где мы с тобой смотрели,
Как в небе краски рдели!

Жадно пей, полней и слаще
Краткий миг земной,
Этой жизни преходящей
Быстрый ток хмельной.

Тот, кто знает, что в бутылке
Выпуклое дно,
Воин и любовник пылкий —
Тем не все равно!

Ибо воздух им отмерен
И отцежен свет,
Тот, кто в жизни не уверен,
Есть уже поэт.

Эта сонь, да тишь, да дрема,
Пуховой уют…
До чего мне все знакомо
И привычно тут.

Ни забота не тревожит,
Ни добро, ни зло.
Ах, не может быть, не может,
Чтобы все прошло!

Будет ночь навеки длиться
И ночник гореть,
Чтобы нам не измениться
И не умереть.

Чтобы вечность сонной дремой
Нас качала так,
Словно в комнате знакомой
Тихий полумрак.

Желай не желай — не оставишь навеки
Ты следа на этой забвенной земле.
Легко и навек закрываются веки.
О, память! О, слабая лампа во мгле.

И самые близкие люди забудут…
Те бледные и неживые черты,
Которые все ж вспоминать они будут,
Ведь это другой, это тень, а не ты.

Но разве теперь, о, не так же ли точно
Ты тень, только призрак и тень для других?
Лишь образ двоящийся, зыбкий, непрочный:
Мелькнул — и пропал. Говорил — и затих.

Мы видим, мы слышим и мы осязаем,
Мы любим людей, обнимаем друзей.
Но мы забываем, но мы исчезаем
На бледном экране бледней и бледней!..