Михаил Цетлин (Амари) - Цельное чувство

«Лишь дерево непрочное барьера,
Теперь я здесь, а мог быть там!
Их движет политическая вера,
Которую я разделял и сам.

Да, та же вера, но другие люди
И дух другой. И ближе мне
Вот эти в золоте и лентах груди
Всех тех голов в горячечном огне.

Дозирую с умом несчастных вины,
Как конституции точил бы параграф.
Но не на мне ли вин их половина?
Иль перед Богом и людьми я прав?

Я не рожден для доли страстотерпца,
Когда б фортуна улыбнулась им,
Я от всего бы поздравлял их сердца,
Служил бы им так, как служу другим.

Но не могло быть, не бывает чуда,
И я сужу их, справедлив, но строг.
Что ж! Верен я себе, я не Иуда.
Так хочет Рок: им — казнь, тюрьма, острог,

А я — домой, на кресла! Славный повар
Сготовит завтрак. Высплюсь. А потом
На именины, на раут, на сговор
Поеду… Вечером же толстый том

Открою Монтескье иль Филанджера —
Забвение и отдых от забот»…
И пухлою рукой с фуляром у барьера
С блестящей лысины Сперанский вытер пот.

О, кто же милее, проще, скромнее,
Яснее милой Наташи.
Тепло и светло и уютно с нею,
С веселой Наташей нашей.

Жила, любила дочку и мужа,
Обожала пестрые тряпки,
Но казалась самой себя много хуже
В нарядном платье и шляпке.

Говорила с ошибками по-французски,
Неумеренно сильно картавя,
И носила корсет до того уж узкий,
Что не стягивает, а давит.

Любила сплетни на дамском вече
И радовалась визитам
И тому, что ее так округлы плечи
В бальном модном платье открытом,

А была-то в сущности доброй хозяйкой,
Вовсе не Nathalie, а Наташей.
Снявши с розовых ручек перчаток лайку,
Готовила борщ и кашу.

И вдруг свалились так странно, так быстро
Такое горе и ужас.
И вот Наташа в приемной министра
Хлопочет за мужа, «за мужа-с!».

Постарела сразу, ходит в салопе,
Словно выцвела вся мгновенно.
«Не тревожьтесь, сударыня, мы ведь в Европе,
Милость царская неизреченна».

По приемным, по банкам да по ломбардам,
Предвосхитивши долю вдовью,
Продавала, платила, торговалась с азартом,
Исходила верной любовью,

Великой любовью к мужу и к Насте,
Крошке дочери (кто ее краше),
И была в своем безысходном несчастья
Бедной простою Наташей!

«Вы не споете ли нам, Муравьев?
По-итальянски славно вы поете».
— Ну что ж, извольте, я всегда готов.
Но не сорваться б на высокой ноте
Унылому певцу — на эшафоте!
«Oh, dans la maison du pendu… Без дальних слов
Начните. Тише, господа, вниманье».
И песня полилася, как рыданье,
Полночное рыданье соловьев.
Был душен, черен полог летней ночи,
И напряженно в тьму глядели очи,
Чтоб будущего приоткрыть покров.
Италия горячая вставала
На полный сладкозвучный чудный зов.
Лилася песня, страстно колдовала,
Зачем же жизнь нельзя начать сначала,
Бездумными и счастливыми быть,
И не рыдать в темнице, а любить…
Душа внезапно словно обнажилась
От мелкого, что зарослью обвилось
Вокруг нее, и видно стало дно,
И в глубине прозрачной то одно,
Из-за чего и стоит жить на свете,
Из-за чего так горько умереть…

Все слушали, притихшие как дети,
И каждый думал с болью о своем.
Умолк и молодой Бестужев-Рюмин,
Он был порой слишком болтлив и шумен,
Он был рожден, чтоб верить и гореть
И зажигать других своим огнем,
Огнем наивного энтузиазма,
Но он замолк, и горло сжала спазма,
И он бесшумно горько зарыдал,
Весь сотрясаясь, исходя слезами.
Он жить хотел и смерти он не ждал,
Хотел еще насытить сердце днями,
Чтоб умереть не скоро и в свой срок.

А Якубович думал: «это рок».
И слушал, слушал, пальцы сжав до боли,
Как будто вел азартную игру
И бросил всё на ставку: жизнь и волю.
Он жить хотел, быть гостем на пиру,
Где звон мечей и страсти роковые.
Но, Боже, страсти знают лишь живые,
А смерть, как шулер, всё возьмет к утру!

А июльская нестынущая ночь
Их пологом горячим обнимала…
Рыдала песня, сладостно рыдала,
Чтоб выпеться до дна и изнемочь.

Скучна Россия Николая,
Бескрылой силою сильна.
Всех внешних недругов пугая,
Внутри развращена, больна,
Но миру робкому — пока
Ее недуг точил незримо,
Она казалась велика
Безрадостным величьем Рима.

Косная, грузная, грубая жизнь недвижима.
Дух отлетел, цепенеет тяжелая плоть.
Словно дыхания пар на зеркале, стер их Господь,
Вместе с мечтой их развеял, как призраки дыма.
Всё неизменно навек, и старуха Волконская, мать,
В день, когда сына ее заковали в железа,
Мать с улыбкой застывшей силы нашла танцевать
В первой паре с царем застывшее pas полонеза.

О, как Вы не бросились, Ермолов,
Вы, лев Кавказский, с вершин Кавказа.
О, как Вы не сбросили престола
Ударом лапы могучей сразу?

За Вами армия и офицеры,
Народность громкая среди народа,
Кто не последовал бы примеру
Героя двенадцатого года?

Миг колебания, миг судьбоносный,
Но победил, увы, наш рок проклятый!
И Вы смирилися пред силой косной,
Остались верным Вы «долгу солдата».

И вышло: гибель нам, а Вам — отставка,
Мундир и пенсия, покой и сытость,
Не слава вечная — пустая славка,
Одна московская лишь знаменитость.

Старейте медленно в своей подмосковной,
Грызите ногти, стригите когти,
Как лев прирученный и малокровный.
Склоняйте голову в тоске на локти.

Красуйтесь глыбою другого века
На всех обедах, на всех парадах.
Читайте с завистью, душой калека,
О новых подвигах, чужих наградах.

Стреляйте дупелей в своем болоте,
Браните правительство в своей гостиной,
Но Вы прощения не найдете
За эти великие Ваши вины.

За то, что не бросились Вы, Ермолов,
Вы, лев Кавказский с вершин Кавказа,
За то, что не сбросили престола
Ударом лапы могучей сразу!

Когда Ермолов хоть день без движения проводил,
Без забот, без охоты, без скачки бешено смелой,
Сдержанный пыл наружу рвался, выходил
И пупырышками покрывал его тело.

О, Россия, страна богатырская, как легких пух
Тебе величайшие тяжести земные,
Но ты скована, бессильна, недвижна, Россия,
И медленно изъязвляется твой светлый дух.

По ночам горели бочки со смолою
На шестах высоких.
И неслось восстанье бурною рекою
Вплоть до сел далеких!

Белокурые мальчишки в селах,
Громко зубоскаля,
Побеждали в играх буйных и веселых
Медведя-москаля.
И не умолкали
В раскаленной добела и докрасна Варшаве
Словопренья страстные.
Спор вели о власти и раздор о праве
Белые и Красные.

А потерявший оба отечества
(О, кара сверх меры Его великих вин!),
Когда терять было нечего,
Без воли, без веры
Умирал от холеры
В Витебске Константин.

И княгиня Лович, глупая и милая,
Милая и красивая,
Прожившая жизнь с такою кроткой силою,
Добрая и счастливая, —
Чувствовала, что не жить ей больше,
Что не пережить ей Польши
И не пережить своего бедного, странного, хмурого, грубого мужа…

Плакала вполголоса,
Не рыдала в голос
И не рвала волосы,
А с собой боролась.
Не причитала,
А шептала:
«Умер мой Константин,
Умер мой господин.
Я здесь одна, и он там один,
Без меня!»
Плакала и не брала
В рот росинки маковой
Три дня.

А потом остригла бедная княгиня Лович
Волосы без вздохов и без слез,
Чтобы положить подушку в гроб из кос,
Чтобы опочила голова бульдожья
На ласковом, как ее руки, ложе
Живых, густых, каштановых волос.