Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

О, если б в боковом кармане
Немного денег завелось,—
Давно б исчез в морском тумане
С российским знаменем «авось».

Давно б в Австралии далекой
Купил пустынный клок земли.
С утра до звезд, под плеск потока,
Копался б я, как крот в пыли…

Завел бы пса. В часы досуга
Сидел бы с ним я у крыльца…
Без драк, без споров мы друг друга
Там понимали б до конца.

По вечерам, в прохладе сонной,
Ему б «Каштанку» я читал.
Прекрасный жребий Робинзона
Лишь Робинзон не понимал…

Потом, сняв шерсть с овец ленивых,
Купил в рассрочку б я коров…
Двум-трем друзьям (из молчаливых)
Я предложил бы хлеб и кров.

Не взял бы с них арендной платы
И оплатил бы переезд,—
Пусть лишь политикой проклятой
Не оскверняли б здешних мест!..

Но жизнь влетит, гласит анализ,—
В окно иль в дверь ее гони:
Исподтишка б мы подписались
Один на «Руль», другой на «Дни»…

Под мирным небом, как отрава,
Расцвел бы русский кэк-уок:
Один бы стал тянуть направо,
Другой налево, третий — вбок.

От криков пес сбежал бы в страхе,
Поджавши хвост, в мангровый лес…
А я за ним, в одной рубахе
Дрожа б на дерево залез!..

К чему томиться по пустыне,
Чтоб в ней все снова начинать?
Ведь Робинзоном здесь, в Берлине,
Пожалуй, легче можно стать…

Не Этуаль и не Пасси
С их грохотом бесстыжим,—
Пою зеленое Гресси,
Усадьбу под Парижем:
     Пруд в раме мощных тополей,
     Разливы зреющих полей
     И сумрак липовых аллей,
     Пронзенных солнцем рыжим.

Пою дремучий огород,
Укроп и сельдереи,
И завитой бобами вход,
И ноготки-плебеи…
     Среди крыжовного руна
     Ныряет дамская спина
     И ропщет басом: «Вот те на!
     Обшарили, злодеи…»

Индюк залез в чертополох,
И птичница-хохлушка
Вопит: «Allez![5] Бодай ты сдох!..»
Пес рявкает, как пушка.
     За частой сеткой птичий двор,—
     Поет петух, сгребая сор,
     Цыплята лезут на забор.
     Качается опушка…

Вдали дородный, как кулич,
Сося мундштук вишневый,
Гуляет Николай Кузьмич
В рубашке чесучовой.
     Как две упругих колбасы,
     Висят табачные усы,
     И вдоль рубашки, для красы —
     Шнур с кисточкой пунцовой.

А у пруда матрос Сысой,
В плечах — косая сажень,
Смолит челнок густой смолой,
Спокоен, тих и важен.
     В траве валяется сапог,
     Сверкают икры крепких ног,
     Над лугом — шапкой пышный стог,—
     И ветер так протяжен…

Фокс Мистик, куцый хвост задрав,
Бросая в воздух тело,
Беспечно носится средь трав
В азарте оголтелом.
     А я сижу, склонясь в дугу,
     На изумрудном берегу,
     Но поплавок мой ни гу-гу…
     Ну что ж… Не в этом дело!

Вдали у флигеля — семья
Укрылась в тень от зноя.
Накрытый столик, и скамья,
И платье голубое.
     Сквозь сеть прибрежного хвоща
     Ты слышишь аромат борща
     И запах жирного леща,
     И прочее такое?

«Война и мир» средь гамака
Страницы завивает,
А в доме детская рука
Чайковского терзает…
     По-русски горлинка урчит,
     По-русски дятел в ствол стучит,
     По-русски старый парк молчит,
     И пес по-русски лает.

А за оградою кольцом
Французская пшеница,
Часовня с серым петухом,
С навозом колесница…
     Чужие, редкие леса,
     Чужого неба полоса,
     Чужие лица, голоса,—
     Чужая небылица…

       Василий Жуковский
Любил романтический рокот баллад,—
       Наш век не таковский,
Сплошной спотыкач заменил элегический лад…
       Но отдыха ради,
       Сняв арфу с угрюмой стены,
       Вернемся к балладе,
К напеву, подобному плеску волны.

       В Латинском квартале
Жил русский учитель Игнатий Попов.
       В коричневой шали
Гонял по урокам до поздних часов,
       Томился одышкой,
       Ел суп из разваренных жил,
       Пил жидкий чаишко
И строго в душе идеалы хранил.

       Летели недели,
Все туже и уже сжималось кольцо:
       Рубашки редели,
Свинцовым налетом покрылось лицо.
       Раз в месяц, краснея,
       Он брал у патронов свой грош,
       Надежду лелея
Купить, наконец, к октябрю макинтош.

       Но мзда за уроки
В сравненье со мздой массажистки — пустяк:
       Ведь дряблые щеки
Без крупных затрат не разгладишь никак…
       О русский учитель,
       Смирись и умерь свою прыть!
       Донашивай китель —
Вовек макинтоша тебе не купить.

       Однажды весною
Пронзительный ветер к Попову прилип,
       Холодной волною
Обвился вкруг тела, — а к вечеру — грипп…
       Хозяйка отеля,
       Где жил наш нелепый аскет,
       Шесть дней у постели
Сидела, склонивши к больному корсет.

       Как скрипка венгерца,
Под бюстом массивным запела любовь…
       Запрыгало сердце,
Взволнованный нос заалел, как морковь.
       Поила малиной,
       Варила бульон и желе
       И с кроткою миной
Сменяла компрессы на жарком челе.

       Она победила:
Игнатий Попов отдышался и встал.
       Спокойно и мило
Madame повернула к Попову овал:
       «Отель при мужчине —
       Мне меньше труда и обуз.
       По этой причине
Не вступите ль в брачный со мною союз?»

       Два дня он томился:
Камин, и перина, и сытный обед!
       На третий решился
И сунул учебники в старый портплед.
       Подсчитывать франки?
       Жильцов-голышей прижимать?
       Откладывать в банке?
Тайком из отеля бежал он, как тать.

       Греми, моя арфа,—
Исчез безвозвратно Игнатий Попов,
       Без теплого шарфа,
С одною лишь парой холодных носков…
       Под елью узорной
       На местном погосте он спит?
       Иль в Африке черной
Арабских верблюдиц, вздыхая, доит?

       Подымем стаканы
За вышедший ныне в тираж идеал!
       Попов этот странный
Меня не на шутку, друзья, взволновал…
       Достойно героя —
       Отринуть камин и обед
       И в небо чужое
Поднять, словно знамя, свой старый портплед.

Пою вполголоса, чуть плещет балалайка,—
       Нельзя мне громче петь…
«Я вас прошу, — сказала мне хозяйка,—
       Не рявкать, как медведь!
Моих жильцов тревожит ваше пенье,
       Здесь, друг мой, не шантан…»
Но наплевать, — ведь нынче воскресенье,—
       И я немножко пьян!
Чуть-чуть хватил дешевого винишка,
       Да пива кружек пять…
На сундуке валяется манишка,
       Горбом торчит кровать.
Звени, струна, — захлебывайся плеском,
       Как голос бубенца,
Когда вдали за тихим перелеском
       Он ропщет без конца.
Звени, струна… Снежок мохнатой пылью
       Кружится над щекой,
Поля и даль встают орловской былью
       Над скованной рекой.
Закатный жар горит над снежным бором,
       Сугробы все синей…
Поют лады раздольным перебором
       Все громче и вольней…
Звени, струна!.. Но, впрочем, — стук хозяйки.
       «Entrez»[6]. Погашен свет.
«Pardon, madame, — я, так сказать, в фуфайке.
       Я пел?! Ей-Богу, нет».