Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Соловьиное сердце — смешное и хрупкое чудо…
Потолочная плесень вдруг вспыхнет восточным ковром,
Ветер всхлипнет за вьюшкой, но в ветре — кто знает откуда? —
Невидимка-органчик веселым звенит серебром.

Ты давно им владел — андерсеновским старым секретом…
Каждый грязный кирпич освещая бенгальским огнем,
Был ты в каждом движенье беспечным и вольным поэтом
И не сделал Пегаса своим водовозным конем.

От обломовских будней, пронизанных питерским гноем,
Уходил ты на волю сквозь створки волшебных дверей:
Полотер ярославский был русским твоим Антиноем,
И лукавый твой сад был шаров разноцветных пестрей.

Так запомнился крепко рисунок твой сочный и четкий:
И румянец герани и толстый ворчун-голубок…
Нахлобучивши шляпу, смотрел ты с усмешкою кроткой,
Насмотрелся и создал лирический русский лубок.

Муза в ситцевом платье была вне парнасских канонов,
Не звезда ль Беранже излучала повторно свой свет?
Но не понял никто из журнальных маститых Катонов,
Что беспечно прошел мимо нас настоящий поэт.

А потом… а потом и без слов нам все это известно.
Рев войны, кумачовый пожар… Где былая, родная герань?
Дом сгорел… На чужбине пустынно, и жутко, и тесно,
И усталый поэт, как в ярмо запряженная лань.

Надорвался и сгинул. Кричат биржевые таблицы…
Гул моторов… Рекламы… Как краток был светлый порыв!
Так порой, если отдыха нет, перелетные птицы
Гибнут в море, усталые крылья бессильно сложив.

Тургеневские девушки в могиле,
Ромео и Джульетта — сладкий бред…
Легенды и подкрашенные были,—
Что нам скрывать — давно простыл их след!

Мир фактов лют: в коннозаводстве красном
Аборты, сифилис, разгул и детский блуд,
Статистикой подсчитаны бесстрастной,
Давно вошли в марксистский их уют…

С их хлевом не сравним мы заграницу:
Вуаль здесь гуще, сдержаннее жест —
А впрочем, друг, переверни страницу
И посмотри внимательно окрест…

По берлинской безумной улице,
Где витрины орут в перекличке,
Где солдат безногий у стенки сутулится,
Предлагая прохожим спички,—
Там, играя зрачками, с цепочкой вдоль чрева,
Пролетает новейший продукт,
Экзотический лодзинский фрукт,
Ева Кранц, тонконогая дева.
Макароны цветной бахромы
Вьются в складках спадающей с ног кутерьмы…
Узел кос — золотистей червонца,—
Разве перекись хуже, чем солнце?
На губах две сосиски пунцовой помады,
Сиз, как слива, напудренный нос,
Декольте — модный плоский поднос,
А глаза — две ночные шарады:
Мышеловки для встречных мужчин,—
Эротический сплин все познавшей наяды,
Или, проще сказать, атропин,
А в витрине ее двойники, манекены из воска,
Выгнув штопором руки над взбитой прической,
Улыбаются в стильных манто
На гудки вдаль летящих авто…
Ева Кранц — деловой человек —
В банк: свиданье, валюта и чек,
В ателье красоты: маникюр и массаж,
В магазины: подвязки, шартрез и плюмаж,
Карандаш, выводящий усы,
Рыжий шелк для отделки лисы,
Том Есенина «Красный монокль»
И эмалевый синий бинокль…
Столько дел, столько дел!
А навстречу оскалы мужчин,
Гарь бензина, шипение шин
И двухструйный поток расфуфыренных тел.
На углу обернулась: «Ах, Жорж?!»
Подбегает поношенный морж,
Сизобритый, оттенка почти баклажана,
Перетянут под мышками вроде жука,
Попугайский платок из кармана,
А глаза — два застывших плевка…
Посмотрите на Еву:
Брови — вправо, ресницы — налево,
Бедра томно танцуют канкан,
Рот — коварно раскрытый капкан…
Берегись, баклажан!..

На берлинской безумной улице,
Где витрины орут с рассвета,
Где солдат у стенки сутулится —
Вы, конечно, видали все это.

В двадцать третьем году, весной
В берлинской пивной
Сошлись русские эмигранты:
«Наемники Антанты»,
«Мелкобуржуазные предатели»
И «социал-соглашатели»…
Тема беседы была бескрайна,
Как теософическая тайна:
Что такое эмиграция?
Особая ли нация?
Отбор ли лучших людей?
Или каждый эмигрант злодей?
Кто-то даже сказал
На весь зал:
«Эмигранты — сплошь обыватели!»
А ведь это страшней, чем «социал-соглашатели».
Прокравшийся в зал из-под пола
Наканунский Лойола,
Предложил надеть на шею веревку
И вернуться в советскую мышеловку,—
Сам он в силу каких-то причин
Возлюбил буржуазный Берлин.
Спорящих было — двенадцать,
Точек зрения — двадцать,
Моя, двадцать первая, самая простая,
Такая:
Каждый может жить совершенно свободно,
Где угодно.
В прежнее время —
Ногу в стремя,
Белье в чемодан,
Заграничный паспорт в карман,
Целовал свою Пенелопу
И уезжал в Европу.
В Аракчеевской красной казарме
Не так гуманны жандармы:
Кто откупался червонцем,
Кто притворялся эстонцем,
Кто просто, сорвавшись с цепи,
Бежал сквозь леса и степи…
Тысячам тысяч не довелось,—
Кое-кому удалось…
Это и есть эмиграция,
Цыганская, пестрая нация.
Как в любой человеческой груде
В ней есть разные люди:
Получше — похуже,
Пошире — поуже,
Но судить нам друг друга нелепо,
И так живется, как в склепе…
Что касается «завоеваний революции»,
О которых невнятно бормочут иные Конфуции,
То скажу, как один пожилой еврей
(Что, пожалуй, всего мудрей):
Революция очень хорошая штука,—
Почему бы и нет?
Но первые семьдесят лет —
Не жизнь, а сплошная мука.

О, если б в боковом кармане
Немного денег завелось,—
Давно б исчез в морском тумане
С российским знаменем «авось».

Давно б в Австралии далекой
Купил пустынный клок земли.
С утра до звезд, под плеск потока,
Копался б я, как крот в пыли…

Завел бы пса. В часы досуга
Сидел бы с ним я у крыльца…
Без драк, без споров мы друг друга
Там понимали б до конца.

По вечерам, в прохладе сонной,
Ему б «Каштанку» я читал.
Прекрасный жребий Робинзона
Лишь Робинзон не понимал…

Потом, сняв шерсть с овец ленивых,
Купил в рассрочку б я коров…
Двум-трем друзьям (из молчаливых)
Я предложил бы хлеб и кров.

Не взял бы с них арендной платы
И оплатил бы переезд,—
Пусть лишь политикой проклятой
Не оскверняли б здешних мест!..

Но жизнь влетит, гласит анализ,—
В окно иль в дверь ее гони:
Исподтишка б мы подписались
Один на «Руль», другой на «Дни»…

Под мирным небом, как отрава,
Расцвел бы русский кэк-уок:
Один бы стал тянуть направо,
Другой налево, третий — вбок.

От криков пес сбежал бы в страхе,
Поджавши хвост, в мангровый лес…
А я за ним, в одной рубахе
Дрожа б на дерево залез!..

К чему томиться по пустыне,
Чтоб в ней все снова начинать?
Ведь Робинзоном здесь, в Берлине,
Пожалуй, легче можно стать…