Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

В гудящем перезвоне
Плывут углы и рвы…
Летят шальные кони —
Раскормленные львы.
Пожарный в светлой каске,
Усатый кум Пахом,
Качаясь в мерной пляске,
Стоит над облучком.
«Тра-ра! Пошли с дороги!..»
Звенит-поет труба.
Гремя промчались дроги
У самого столба.
Блестят на солнце крупы
Лоснящихся коней.
Вдогонку мальчик глупый
Понесся из сеней…
Крик баб и визги шавок.
Свистки! Галдеж! Содом!
На площади у лавок
Горит-пылает дом.

Кони стали. Слез Пахом…
Ну-ка, лестницу живее!
Вьются дымчатые змеи…
Пламя в бешенстве лихом,
Словно рыжий дикий локон
Вырывается из окон…
Но пожарный наш не трус:
Слившись с лестницею зыбкой,
Вверх карабкается шибко,
Улыбаясь в черный ус.
Изогнувшись, словно бес,
Возле крыши в люк мансарды
Прыгнул легче леопарда
И исчез…
Дым и пламень… Треск и вой,
А внизу
Верещит городовой,
Люд гудит, как лес в грозу…
Свищут юркие мальчишки,
Взбудораженные Гришки —
И струя воды столбом
Лупит в дом!
Две минуты — три — и пять…
Ах, как долго надо ждать!
Из раскрытого окна,
Раздвигая дым янтарный,
Черный, словно сатана,
Появляется пожарный:
А под мышкой у Пахома
Спит трехлетний мальчик Дема,
Прислонясь к щеке усатой
Головенкою лохматой…
Мать внизу кричит и плачет.
Верховой куда-то скачет.
Эй, воды, еще — еще!
Гаснет пламя. Пар шипящий
Встал над домом белой чашей,
Хорошо!

Переулками сонными едет обратно обоз,
Разгоняя бродячее стадо взлохмаченных коз.
Кони шеи склонили и пена на землю летит.
На последней повозке Пахом утомленный сидит.
Над заборами буйно синеет густая сирень,
Дым из трубки Пахома струится, как сизая тень…
Наклонился Пахом — и слегка покачал головой:
Вся ладонь в пузырях… Ничего, заживет, не впервой!
Капли пота и сажи ползут по горячей щеке,
Кони тихо свернули за церковь к болтливой реке.
Солнце вспыхнуло в каске багровой закатной свечой…
За амбаром кружит голубок над родной каланчой.

Тане Львовой захотелось в медицинский институт.
Дядя нанял ей студента, долговязого, как прут.

Каждый день в пустой гостиной он, крутя свой длинный ус,
Объяснял ей imperfectum[4] и причастия на «us».

Таня Львова, как детеныш, важно морщила свой нос
И, выпячивая губки, отвечала на вопрос.

Но порой, борясь с дремотой, вдруг лукавый быстрый взгляд
Отвлекался от латыни за окно, в тенистый сад…

Там, в саду, так много яблок на дорожках и в траве:
Так и двинула б студента по латинской голове!

В животе горячо, в животе бурлит…
Держите меня! Сейчас убегу!
В стекла маленький, серенький дождик стучит…
И-и-и! У-у-у!
       Бур-бур! Окно запотело…
Какое мне дело?
На улице сырость-слякоть-лужицы… Эх!
Напою и согрею всех:
Веселых, суровых,
Больных и здоровых,
Больших и крошечных-маленьких,
И самых седеньких-стареньких,—
В кишках теплее —
На свете милее…
Паф!
Где мальчик Васенька? Спит-спит-спит.
Глазки опухли…
Чайник простынет! Чаинки разбухли…
Пусть скорей-поскорей прибежит —
Сморщит кожицу,
Сделает рожицу,
Посмотрит в мой медный свирепый живот
И фыркнет во весь белозубый рот…
Кто дразнится, кто там поет на полу,
У печки — за шваброй — в углу?
Кот!
Пуф! Обормот.
Тоже сокровище.
Буль-буль-буль, подойди-ка, чудовище,—
Я-тебя, я-тебя, я-тебя каплей горячею в нос!
Что-с?
Паф! Испугался, убрался под шкаф…
Жду-жду… Скучно мне тут.
Пи!
Из крана крупные слезы текут.
Пи!
Ошалел от угара,
Задохся от пара,
Угольки раскалились, шипят и звенят.
Ах!
Бур-бур-бур! Я сердит — я волнуюсь — бурлю-клокочу.
Унесите меня… Не хочу!
Обливается потом конфорка и бок,
Пар свистит, пар пищит, как пожарный свисток!..
Распа-я-юсь! Подлейте во-ды! Не мо-гу!
И-и-и! У-у-у!

Облака плывут над пашней…
Из газетины вчерашней
Надо змея смастерить.
Раму склеим из лучинок,
Хвост из розовых шерстинок,
      Ну а нить?

Нить? У бабушки в коробке
Есть большой моток для штопки,
Мигом к бабушке, айда́!
Ты голубушка! Ты дусик!
Ты милее всех бабусек!
      Можно, да?

В мире нет добрей старушки…
Сели рядом у опушки
Перематывать клубок.
Справа — маки, слева — лютик,
Не спеши, верти на прутик —
      В колобок!

Синькой вывели глазищи,
Углем — брови и усищи,
Клюквой — две ноздри и рот…
Хвост — как шлейф у генеральши…
Заноси-ка! Дальше, дальше!
      До ворот!

Змей прыгнул вбок, метнулся ввысь —
      Пора…
Как конь, во всю помчался рысь,
      Ура!
Но нитка держит на вожжах,
      Шалишь!
В лазури — белая межа
      И тишь…
А ветер хвост относит вбок —
      Пускай…
Быстрей разматывай клубок,
      Лентяй!
Гудит наш змей, как паровоз…
      Жара.
Эй, змей! Ты выше всех берез!
      Ура!

Взяли промокашку,
Сделали старикашку,
Проткнули в животе калитку,
Посадили на нитку…
Ишь!
Запищал, как мышь,
Растопырил ручки,
Задрал брючки
И помчался кверху по нитке все прямо да прямо:
Это мы послали солнцу телеграмму.

Над столом в цветной, парчовой раме
Старший брат мой, ясный и большой,
Пушкин со скрещенными руками —
Светлый щит над темною душой…

Наша жизнь — предсмертная отрыжка…
Тем полней напев кастальских струй!
Вон на полке маленькая книжка,—
Вся она, как первый поцелуй.

На Литве, на хуторе «Березки»,
Жил рязанский беженец Федот.
Целый день строгал он, молча, доски,
Утирая рукавами пот.

В летний день, замученный одышкой
(Нелегко колоть дрова в жару),
Я зашел, зажав топор под мышкой,
Навестить его и детвору.

Мухи все картинки засидели,
Хлебный мякиш высох и отстал.
У окна близ образа висели
Пушкин и турецкий генерал.

Генерал Федоту был известен,
Пушкин, к сожаленью, незнаком.
За картуз махорки (я был честен)
Я унес его, ликуя, в дом.

Мух отмыл, разгладил в старой книжке…
По краям заискрилась парча —
И вожу с собою в сундучишке,
Как бальзам от русского бича.

Жил ведь он! Раскрой его страницы,
Затаи дыханье и читай:
Наша плаха — станет небылицей,
Смолкнут стоны, стихнет хриплый лай…

Пусть Демьяны, новый вид зулусов,
Над его страной во мгле бренчат —
Никогда, пролеткультурный Брюсов,
Не вошел бы он в ваш скифский ад!

Жизнь и смерть его для нас, как рана,
Но душа спокойна за него:
Слава Богу! Он родился рано,
Он не видел, он не слышал ничего…