Пьер де Ронсар - О вечном. Избранная лирика

Не сотворил Господь меня для славы бранной,
И мне не суждено с кровоточащей раной
Победно умереть в пороховом дыму:
Геройских прадедов мне лавры ни к чему.
Нет, память о себе оставлю я иную,
Вот что я истинным величьем именую:
Пусть правнуки мои и через сотни лет
Прочтут, как на Парнас поднялся я — поэт!
Как добывал свой хлеб, любимец Аполлона:
Чтоб музы на меня смотрели благосклонно,
В неполных тридцать лет я был совсем седой,
С лицом болезненным, нескладный и худой,
Годами запертый в безрадостной темнице, —
Над книгами корпел — до боли в пояснице,
И, истязая плоть, убив ее почти,
Мечтал познаньями признанье обрести.
Отец корил меня за то, что я не в меру
Питаю нежное пристрастие к Гомеру
И к чарам двух его прекрасных дочерей,
К потомкам каждого, кто, становясь мудрей,
Всю душу поверял чернилам и бумаге.
Он говорил: «Глупец, подумал бы о благе
Земном! Что даст тебе бездумный кифаред?
Смычок, струну, напев? — от них один лишь вред.
Как прах развеются прельстительные трели,
Как дым рассеются — мелькнули и сгорели.
Чего ты ждешь, мой сын, от нищих аонид?
Или венок тебя убогий соблазнит
Из мирта и плюща, а может, лавром пышным
Чело ты обовьешь и шепотом чуть слышным
У тихого ручья, в пещерной полутьме,
Как будто сызмальства ты поврежден в уме,
Начнешь слагать стихи и прослывешь, бесспорно,
Отпетым дураком. Зачем же так упорно
За столь бесславное цепляться ремесло?
Оно к хорошему пока не привело
Из смертных никого: ученость всю растратив,
Не мало ли твоих возвышенных собратьев
Погибло с голоду? Не лучший ли пример
Твой упоительный божественный Гомер,
Которого до дыр ты зачитаешь скоро, —
Для вашей Музы нет ужаснее укора,
Чем этот немощный старик, — из дома в дом,
Гонимый нищетой, отчаяньем, стыдом,
Бродил он со своей троянской дребезжалкой.
Зачем искать судьбы погибельной и жалкой? —
Бартолла возлюби, законников толпу
Пополни, призови к ответу гольтепу,
Витийствуй, защищай и честного, и вора,
И нужного тебе добейся приговора.
Поклоны принимай, не думай ни о чем:
И года не пройдет, как станешь богачом.
Или врачом пойди — достойней нет занятья,
В нем древний Гиппократ (его могу понять я)
Немало преуспел на острове своем, —
Как верная сестра с Поэзией вдвоем
Жила премудрая Наука Врачеванья,
Все дал ей Аполлон, и почести, и званья,
А что другой сестре оставил скопидом? —
Кифару ржавую! — усердьем и трудом
Постигнуть должен ты причину всякой хвори,
Узнать доподлинно, что нам приносит горе,
А что живительно, — так, пользуя других,
Со временем даров добьешься дорогих.
По зову первому явись к одру больного —
Не дай тебе Господь уйти без отступного.
Или, быть может, кровь геройскую твою
Желанье горячит прославиться в бою?
Тогда к оружию! На стены крепостные
Ты двинешься, презрев опасности земные,
Тебе в живот ядром чугунным попадут,
В дыму и пламени ты обагришь редут.
Легко разбогатеть, шагая через трупы:
К наемникам своим владыки редко скупы».
Так укорял меня отец, а над рекой
Державный Гелиос могучею рукой
С востока выводил коней своих горячих
Или на западной гряде спешил распрячь их,
И то ущербная, то полная луна
Всплывала в сумраке с полуночного дна, —
Блажен, кто выбрал цель, Природе не переча:
С незримым демоном негаданная встреча
Или всевластных звезд мучительный укор
Нам не дадут пойти Судьбе наперекор.
Какие мне отец ни предлагал науки,
С Поэзией не мог я вынести разлуки.
Чем более он ей приписывал грехов,
Тем более я был охотник до стихов.
Двенадцать было мне, когда в полях привольных,
Дубравах дремлющих и рощах тонкоствольных,
В пещерах, где ручьи о чем-то шепчут мхам,
Младенческий досуг я отдавал стихам.
Мне эхо вторило, и вслед за древним Паном,
С венками, бубнами, цевницей и тимпаном,
Сильваны шумные, у края мирных вод,
С нагими нимфами водили хоровод,
Обвив игривый плющ вокруг рогов козлиных,
И отзвук празднества не умолкал в долинах.
Вначале звучная влекла меня латынь,
Но слишком далеко от вековых святынь
Родился я на свет, и я поклялся Музам,
Что и в Поэзии останусь я французом,
Что третьим, и вторым, и первым наконец
Я стану, — певческий манил меня венец,
Я в языке родном мечтал прославить имя,
Хотел быть первым здесь, а не последним в Риме.
С тех пор, как перестал перечить я Судьбе,
Я славу Франции умножил, а себе
Оставил только честь служения отчизне.
Леско, одним путем мы шли по этой жизни!
Еще учеником за партой ты сидел,
Никто не волен был твой изменить удел.
К художничеству страсть одна тебя манила,
И дерзко ты перо обмакивал в чернила
И чудеса творил, — совсем еще дитя,
Ты геометром был, уверенно чертя
Фигуры, и углы, и линии на плане,
А в двадцать ты уже не знал иных желаний,
Чем строить и ваять, — громаден гений твой:
Он зодчество связал с наукой цифровой.
Искусства древнего легко затмил ты славу
И лавры первенства завоевал по праву.
Я знаю, ты богат, Леско, и родовит,
И пышный блеск дворцов тебя не удивит,
Но в этой роскоши, знакомой с колыбели,
Влеченья творческой души не ослабели.
Бесплоден был слепых наставников упрек:
Ты дарованием своим не пренебрег.
Что пользы подпирать шестами ветви клена? —
Все ниже тяжкая клониться будет крона.
Природа не простит насилья над собой,
Напрасно спорим мы с владычицей Судьбой.
Еще король Франциск, словесности ревнитель
И тонкой красоты возвышенный ценитель,
Благоволил к тебе, а в наш надменный век
Большая честь, когда подобный человек,
Провидящий добро и зло в любом обличье,
К нам милосерд в своем монаршеском величье.
И Генрих царственный, что вслед за ним владел
Французским скипетром, немало важных дел
Успешно разрешил по твоему совету:
Беседы мудрые предпочитая свету,
Он не скрывал к тебе любви и доброты,
И в благодарность Лувр ему отстроил ты,
«Дворец, — ты говорил, — потомкам мы подарим
Во славу наших встреч с блестящим государем».
Я помню, как монарх однажды за столом
Поведал нам, что столь достойным ремеслом
«Наш друг (так он сказал), художник, скульптор, зодчий,
Не в школе овладел и не по воле отчей
И в этом близок он Ронсару моему,
Что стихотворцем стал наперекор всему».
И потому велел ты высечь на фронтоне
Богиню юную в пурпуровом хитоне,
Золотокрылую, с победною трубой,
И молвил королю: «Смотри, перед тобой
Поэзия сама — Ронсара стих нетленный
Так славу Франции разносит по вселенной!»
Нет больше Генриха, и времена не те,
Но в память о его державной доброте
Прими послание мое — оно свидетель,
Что нас высокая роднила Добродетель.

Господний мир — театр. В него бесплатный вход,
И куполом навис вверху небесный свод.
На сцене, как всегда, теснятся персонажи.
Иной переодет, иной — без маски даже!
Костюмы госпожа Фортуна им раздать
Заранее спешит — кому какой под стать,
И Добродетели, чтоб не остаться втуне,
Пытаются помочь навязчивой Фортуне.
Из кожи лезет всяк, свою играя роль.
Судьбу смешит, как фарс, печальная юдоль.
Ты зришь монарха блеск, его великолепье,
Но крючник рядом с ним является в отрепье.
А кто — Эдип, Креонт иль Агамемнон днесь,
Телеф или Аякс — тот завтра станет здесь
Разбойником в лесу прибрежном иль корсаром,
Ограбившим купца заморского с товаром?
Поставил паруса отважный мореход,
Но стряпчим быть ему на суше через год.
В роскошных париках играют лицедеи
Господ, а между тем их не берут в лакеи.
Вступает человек с природой часто в спор,
И может изменить Фортуна приговор.
Пажом во цвете лет, исполненным отвагой,
В Шотландии владеть я научился шпагой,
Не зная, что судьба, мою умерив прыть,
Прикажет мне домой с попутным ветром плыть
И, шпагу заменив оружием бескровным,
Не меченосцем стать, но пастырем духовным.
Все это говорил мне Феб, но, — дерзкий паж, —
Я отвечал:
— И ты, и твой треножник — блажь!
Я грезил битвами, и Марсу, а не Фебу,
Хотелось мне служить воинственную требу.
Я ввязывался в спор и попадал впросак,
Не склонен к мировой, зато охоч до драк.
Но озорство пришлось не по нутру Фортуне.
Как только я приплыл во Францию на шхуне,
Судьба веселый мой и простодушный нрав
Перекроила вмиг, меня к рукам прибрав.
Я помыслы свои отверг и, твердой воле
Фортуны покорясь, явился в новой роли.
Шальному ремеслу поэзии мой дар
Меня обрек, и я прилежный стал школяр.
Трудиться был готов я и во сне, и въяве,
Дабы мои стихи служили Вашей славе.
Я мыслил, что перо мое не только честь,
Но разом с ней добро сулит Вам приобресть.
Ты без богатства век протопчешься на месте,
Но хуже, если есть оно — и нету чести!
Как всякий пастырь душ, теперь надев скуфью,
С покрытой головой закончу речь свою.
Я Вас прошу явить Ронсару снисхожденье,
Когда услышите завистника сужденье,
Что, дескать, видел он Ронсарову игру.
Тот на подмостках был совсем не ко двору:
Без денег, без еды, отягощен долгами
И нездоров, едва перебирал ногами.
Притом ценитель мой добавит — вот в чем соль!
Что, Вам служа, Ронсар играл прескверно роль.