Пьер де Ронсар - О вечном. Избранная лирика

Не жаль мне, Шуазель, что пишущая братья
У нас кишмя кишит, но жаль, что без понятья
Бумаги и чернил изводят люди тьму,
Их в жертву принося тщеславью своему.
Толкает перья пыл у алчущих успеха,
Но кто не просвещен — воюет без доспеха.
При Генрихе Втором поэта два иль три
Бывали на виду, и, что ни говори,
Отчетливо звучал в ту пору голос тихий
Избранника богов средь показной шумихи.
То лютня слышалась, то лиры гордый звон.
Торжественная медь им задавала тон.
Они брались играть и на трубе Палланта, —
Так много дерзости в них было и таланта!
А вслед за ними шли кощунственной толпой
Поэты новые, и, в ярости слепой,
Все то, что первые столь превосходно пели,
Вторые портили — и в этом преуспели.
Безмозглые! Для них поэзия — товар,
Что в лавках продают, а не Господний дар!
Слетит она с высот, как легкокрылый гений,
Но выпросить нельзя у Бога вдохновений!
Посланницу небес купить, отнять, украсть
Не пробуйте: над ней бессильна ваша власть.
Земля родит нам хлеб, но целый год недаром
Крестьянин отдыхать позволит ей под паром:
Она истощена. С нее худая дань.
Колючки да былье торчат, куда ни глянь.
Французская земля, готовая к зачатью,
Была осенена Цереры благодатью.
Как почва щедрая, Мать Франция тогда
Нам родила детей, не пожалев труда.
Всем взяли сыновья: умом, происхожденьем,
Ученостью, красой, но милых чад рожденьем
Измученная мать, дабы не стать скупей
И не плодить кругом терновник и репей,
Решила отдохнуть. А доброго посева
Дождавшись, у нее опять набухло чрево.
К тому же видеть ей казалось невтерпеж,
Что поле праздное встопорщилось, как еж.
Нельзя не испустить нам горестного вздоха,
Когда кругом торчат кусты чертополоха!
Поплакала она — и зачала Белло.
И тут, могу сказать, нам сильно повезло.
Собрата своего мы приняли в Бригаду,
И, став седьмой звездой, дополнил он Плеяду.
Собранью Муз, Белло, твой простодушный пыл
Пришелся по нутру, и ты похищен был.
Наивные, — они тебя забрали в руки,
Когда ты изучал их дивные науки.
Твердили девять Муз тебе наперебой:
— Имей свой путь и вкус, и будь самим собой!
Чужому подражать не торопись открытью,
Будь верен своему высокому наитью,
Что постиженья страсть в уме твоем разжечь
Сумело и твою свободной сделать речь.
Кто по чужим следам взойдет, лишен отваги,
На Геликон, стремясь испить священной влаги,
Таким не дорожи! Свою тропу ищи
Туда, где пенятся поэзии ключи!
Но прежде, чем пришлось тебе открыться миру,
Для греков ты сумел настроить нашу лиру.
По милости твоей узнал и твой патрон,
Каким смычком играл старик Анакреон.
Какие находил, в искусстве наторелый,
Слова, чтоб описать нам Афродиты стрелы.
Как мы должны, свою оплакивая страсть,
Надеяться, вздыхать, отчаиваться, клясть.
Как звонкий тетрахорд настроить в одночасье,
И Вакха привести с Кипридою в согласье.
И как любви часы нам надобно ценить,
Покуда Атропа не перережет нить.
Да только не пиши стихом надутым, чванным.
Читателю такой покажется туманным
И отпугнет его обильем небылиц,
Невнятных вымыслов и действующих лиц.
Нет! Восхитительный, ласкающий, певучий
Потребуется слог тебе на этот случай.
Запутанный сюжет не для таких натур,
Как Афродита-мать и сын ее, Амур.
Хоть он и божество, а норовит украдкой
В тебя всадить стрелу, дружа с дурной повадкой.
Хвалу воздай тому, кто прояснить бы мог
Нам Пиндара хаос, брюзгливый, жесткий слог,
Докучный стиль письма, густой поток словесный,
Назойливую суть и смысл тяжеловесный.
Народ их не поймет. Мне мил Анакреон!
А дивная Сафо? Лесбосской лиры звон
Хочу я, чтоб у нас услышали французы,
И разом с ним — живой напев Теосской Музы.
Чем полубогом стать и музыкою сфер
Мне наслаждаться, я готов на свой манер
Счастливым быть: один, в сквозной тени древесной,
Упиться жажду я поэзией чудесной,
Что, грации полна, вздохнуть спешит, как мы,
Из-за интриг и бед любовной кутерьмы,
И горести свои с наигранною грустью
Уносит, как река, стремящаяся к устью.
Живи, античный стих, прекрасною тоской,
Что в сердце мне вложил Амур своей рукой.
Еще бы воскресить Алкмана, Вакхилида,
И к ним Кеосского добавить Симонида,
Дабы не плакал он, а несравненный хор
Дополнили б Алкей и славный Стесихор.
Белло! Читая стих божественный и чудный,
Оставь учителям — торжественный и нудный.
Да громыхает он, воинственно суров,
Затем, чтоб устрашать наивных школяров.
По воле божества, песков сыпучих бремя
На уходящий род обрушивает Время.
Забыты славные деянья, а герой,
Как безымянный гость, лежит в земле сырой.
Жестокостью небес науки и таланты
Загублены, гниют в могилах фолианты.
Но древних строк, до нас дошедших, дивный хмель
Тебе поднес Белло, дружище Шуазель!
Он Греции певцов святые откровенья,
Минувшим вдохновясь, исторг из тьмы забвенья.
Богатство утечет, как полая вода:
Бег времени его уносит навсегда.
А стих переживет и несколько династий.
Над волшебством его у Хроноса нет власти!
Останется в веках, как славы цитадель,
Сей дар, что посвящен тебе, о Шуазель!
Как в памяти людской блистал во время оно,
Так блещет и сейчас в ней стих Анакреона.

Не сотворил Господь меня для славы бранной,
И мне не суждено с кровоточащей раной
Победно умереть в пороховом дыму:
Геройских прадедов мне лавры ни к чему.
Нет, память о себе оставлю я иную,
Вот что я истинным величьем именую:
Пусть правнуки мои и через сотни лет
Прочтут, как на Парнас поднялся я — поэт!
Как добывал свой хлеб, любимец Аполлона:
Чтоб музы на меня смотрели благосклонно,
В неполных тридцать лет я был совсем седой,
С лицом болезненным, нескладный и худой,
Годами запертый в безрадостной темнице, —
Над книгами корпел — до боли в пояснице,
И, истязая плоть, убив ее почти,
Мечтал познаньями признанье обрести.
Отец корил меня за то, что я не в меру
Питаю нежное пристрастие к Гомеру
И к чарам двух его прекрасных дочерей,
К потомкам каждого, кто, становясь мудрей,
Всю душу поверял чернилам и бумаге.
Он говорил: «Глупец, подумал бы о благе
Земном! Что даст тебе бездумный кифаред?
Смычок, струну, напев? — от них один лишь вред.
Как прах развеются прельстительные трели,
Как дым рассеются — мелькнули и сгорели.
Чего ты ждешь, мой сын, от нищих аонид?
Или венок тебя убогий соблазнит
Из мирта и плюща, а может, лавром пышным
Чело ты обовьешь и шепотом чуть слышным
У тихого ручья, в пещерной полутьме,
Как будто сызмальства ты поврежден в уме,
Начнешь слагать стихи и прослывешь, бесспорно,
Отпетым дураком. Зачем же так упорно
За столь бесславное цепляться ремесло?
Оно к хорошему пока не привело
Из смертных никого: ученость всю растратив,
Не мало ли твоих возвышенных собратьев
Погибло с голоду? Не лучший ли пример
Твой упоительный божественный Гомер,
Которого до дыр ты зачитаешь скоро, —
Для вашей Музы нет ужаснее укора,
Чем этот немощный старик, — из дома в дом,
Гонимый нищетой, отчаяньем, стыдом,
Бродил он со своей троянской дребезжалкой.
Зачем искать судьбы погибельной и жалкой? —
Бартолла возлюби, законников толпу
Пополни, призови к ответу гольтепу,
Витийствуй, защищай и честного, и вора,
И нужного тебе добейся приговора.
Поклоны принимай, не думай ни о чем:
И года не пройдет, как станешь богачом.
Или врачом пойди — достойней нет занятья,
В нем древний Гиппократ (его могу понять я)
Немало преуспел на острове своем, —
Как верная сестра с Поэзией вдвоем
Жила премудрая Наука Врачеванья,
Все дал ей Аполлон, и почести, и званья,
А что другой сестре оставил скопидом? —
Кифару ржавую! — усердьем и трудом
Постигнуть должен ты причину всякой хвори,
Узнать доподлинно, что нам приносит горе,
А что живительно, — так, пользуя других,
Со временем даров добьешься дорогих.
По зову первому явись к одру больного —
Не дай тебе Господь уйти без отступного.
Или, быть может, кровь геройскую твою
Желанье горячит прославиться в бою?
Тогда к оружию! На стены крепостные
Ты двинешься, презрев опасности земные,
Тебе в живот ядром чугунным попадут,
В дыму и пламени ты обагришь редут.
Легко разбогатеть, шагая через трупы:
К наемникам своим владыки редко скупы».
Так укорял меня отец, а над рекой
Державный Гелиос могучею рукой
С востока выводил коней своих горячих
Или на западной гряде спешил распрячь их,
И то ущербная, то полная луна
Всплывала в сумраке с полуночного дна, —
Блажен, кто выбрал цель, Природе не переча:
С незримым демоном негаданная встреча
Или всевластных звезд мучительный укор
Нам не дадут пойти Судьбе наперекор.
Какие мне отец ни предлагал науки,
С Поэзией не мог я вынести разлуки.
Чем более он ей приписывал грехов,
Тем более я был охотник до стихов.
Двенадцать было мне, когда в полях привольных,
Дубравах дремлющих и рощах тонкоствольных,
В пещерах, где ручьи о чем-то шепчут мхам,
Младенческий досуг я отдавал стихам.
Мне эхо вторило, и вслед за древним Паном,
С венками, бубнами, цевницей и тимпаном,
Сильваны шумные, у края мирных вод,
С нагими нимфами водили хоровод,
Обвив игривый плющ вокруг рогов козлиных,
И отзвук празднества не умолкал в долинах.
Вначале звучная влекла меня латынь,
Но слишком далеко от вековых святынь
Родился я на свет, и я поклялся Музам,
Что и в Поэзии останусь я французом,
Что третьим, и вторым, и первым наконец
Я стану, — певческий манил меня венец,
Я в языке родном мечтал прославить имя,
Хотел быть первым здесь, а не последним в Риме.
С тех пор, как перестал перечить я Судьбе,
Я славу Франции умножил, а себе
Оставил только честь служения отчизне.
Леско, одним путем мы шли по этой жизни!
Еще учеником за партой ты сидел,
Никто не волен был твой изменить удел.
К художничеству страсть одна тебя манила,
И дерзко ты перо обмакивал в чернила
И чудеса творил, — совсем еще дитя,
Ты геометром был, уверенно чертя
Фигуры, и углы, и линии на плане,
А в двадцать ты уже не знал иных желаний,
Чем строить и ваять, — громаден гений твой:
Он зодчество связал с наукой цифровой.
Искусства древнего легко затмил ты славу
И лавры первенства завоевал по праву.
Я знаю, ты богат, Леско, и родовит,
И пышный блеск дворцов тебя не удивит,
Но в этой роскоши, знакомой с колыбели,
Влеченья творческой души не ослабели.
Бесплоден был слепых наставников упрек:
Ты дарованием своим не пренебрег.
Что пользы подпирать шестами ветви клена? —
Все ниже тяжкая клониться будет крона.
Природа не простит насилья над собой,
Напрасно спорим мы с владычицей Судьбой.
Еще король Франциск, словесности ревнитель
И тонкой красоты возвышенный ценитель,
Благоволил к тебе, а в наш надменный век
Большая честь, когда подобный человек,
Провидящий добро и зло в любом обличье,
К нам милосерд в своем монаршеском величье.
И Генрих царственный, что вслед за ним владел
Французским скипетром, немало важных дел
Успешно разрешил по твоему совету:
Беседы мудрые предпочитая свету,
Он не скрывал к тебе любви и доброты,
И в благодарность Лувр ему отстроил ты,
«Дворец, — ты говорил, — потомкам мы подарим
Во славу наших встреч с блестящим государем».
Я помню, как монарх однажды за столом
Поведал нам, что столь достойным ремеслом
«Наш друг (так он сказал), художник, скульптор, зодчий,
Не в школе овладел и не по воле отчей
И в этом близок он Ронсару моему,
Что стихотворцем стал наперекор всему».
И потому велел ты высечь на фронтоне
Богиню юную в пурпуровом хитоне,
Золотокрылую, с победною трубой,
И молвил королю: «Смотри, перед тобой
Поэзия сама — Ронсара стих нетленный
Так славу Франции разносит по вселенной!»
Нет больше Генриха, и времена не те,
Но в память о его державной доброте
Прими послание мое — оно свидетель,
Что нас высокая роднила Добродетель.