Пьер де Ронсар - О вечном. Избранная лирика

Как тот, кто из окна вниз устремляет око
И видит пред собой открывшийся широко
В разнообразии природной пестроты
Окрестный дол: здесь холм, тропа, ручей, кусты
Являются ему, а там овраг, дубрава,
Поляна, пасека, дорога, мост, канава,
Сад, виноградник, луг, пруд, пастбище, загон,
Чертополох, бурьян — куда ни смотрит он,
В пространстве медленно блуждая взором праздным,
Везде красивое смешалось с безобразным,
Хорошее с дурным, — так, Де Мазюр, и тот,
Кто не спеша читать мои стихи начнет,
Увидит, сколь они между собой не сходны:
Где хороши, где нет, где чудны, где негодны.
Что делать? Бог один непогрешим во всем.
Пестры мои стихи, как на пиру большом,
Где потчует гостей король иль князь богатый,
Различны кушанья, приправы, ароматы:
Здесь то, что хвалят все, не нравится иным,
Что сладко одному, то горько остальным,
Тот любит огурцы, а этот заливное,
Тот старое вино, а этот молодое,
Тот жареную дичь, а этот свежий крем,
И не бывает так, что пир приятен всем.
Сам государь меж тем пирует с наслажденьем,
И не смущен ничуть: ведь он не принужденьем
Гостей взыскательных на торжество собрал —
Коль правду говорить, не всякого и звал.
Я тоже не грожу судом и казнью лютой
Тому, кто книг моих не знает почему-то;
Кто хочет — их прочтет, кто хочет — купит их.
Бывает, нравится кому-нибудь мой стих, —
Я радуюсь тогда; нет — остаюсь бесстрастен:
Здесь ничего, Мазюр, я изменить не властен.
Лишь те, кто верует по-новому средь нас,
Своим брюзжанием дивят меня подчас:
«Ронсар, — твердят они, — в земле талант скрывает,
То битвы, то любовь с усердьем воспевает;
Он мог великим стать, когда бы все презрел
И одного Христа в хвалебных гимнах пел,
Но отвратил его от дум благочестивых
Коварный Сатана, отец мечтаний лживых».
Несчастные слепцы, которых с толку сбил
Расстриженный монах! Не размеряя сил,
Вы в судьи лезете: нет нужды в вашем вздоре;
Я есмь то, что я есмь, и с совестью не в ссоре,
И ведает Господь, читающий в сердцах,
Все помыслы мои и мой пред небом страх.
О Лотарингский край, ты счастлив, не доверясь
Кальвину хитрому — и от соседей ересь
Не допустив к себе! Ужель ни в чем не лгал,
Когда Писание Святое прелагал,
Потея у печи, германец дерзновенный,
Рейнвейном, духотой и злобой распаленный?
Как с места не сойдет твой дивный Амфион,
Так не признаю я, что вдохновен был он.
Недавно мне во сне летучей, смутной тенью,
Явился Дю Белле — не прежний чародей,
Который вскармливал млеком стиха князей
И мощно увлекал своей волшебной лирой
Всю Францию, теперь оставшуюся сирой, —
Но жалкий, немощный, расслабленный скелет,
Чьи кости длинные, суставы и хребет
Белели в темноте, иссушены и голы;
Сладчайшие уста, где пребывали пчелы,
Пейто и Грации, увяли, охладев;
Сияние очей, где пляска мудрых Дев
Живым и пламенным восторгом отражалась,
Померкло навсегда; угрюмо возвышалась
Безносая глава, пугая наготой, —
Казалось, опустел сам Геликон святой;
Утроба лопнула, источена червями,
И гной наружу тек обильными струями.
Я трижды простирал объятия ему,
И трижды от меня он ускользал во тьму,
Как мчится жаворонок, над пашнею взлетая,
Когда бегущая вослед собака злая,
Приблизясь, прыгает с рычаньем на него
И, кроме воздуха, не ловит ничего.
Вдруг омертвелый рот с усилием разжался,
И еле слышный хрип их бледных уст раздался,
Напоминавший треск цикады иль сверчка
Иль писк отставшего от матери щенка:
«О друг мой и собрат! Как жизнь свою, не зная
И тени зависти, тебя любил всегда я;
Ты ободрил меня, наставил и подвиг
Восславить не страшась французский наш язык;
Ты голос мой развил; тобою вдохновенный,
В Пермессе я уста омыл волной священной, —
Теперь, коль вновь судьба меня свела с тобой,
Хочу и я тебе подать совет благой:
Храни Господень страх, да Эпикур лукавый
Тебя не соблазнит своей стезей неправой,
И телом, и душой всечасно уповай
Лишь на Спасителя, ведущего нас в рай,
Покорствуй не ропща монарху и законам,
К друзьям будь ласковым, радушным, благосклонным,
Удел свой полюби, не вознося мечты
Чрезмерно высоко, — и счастлив будешь ты.
Мир призрачен и лжив: как мать, манит он лаской,
Но злобу мачехи таит под кроткой маской;
Он движется молвой и случаем слепым,
И что в нем человек? не более, чем дым
Над малым пламенем, на краткий миг зажженным.
Один Господь вовек пребудет неизменным.
Блажен, кто не живет здесь долго или тот,
Кто жизнь свою в глуши проводит без забот,
Уединение предпочитая славе, —
Не он ли средь людей мудрейшим зваться вправе?
И ты, коль с верою ко мне склоняешь слух,
А дух умершего не может лгать, мой друг, —
Отвергни жизнь двора, коварную Цирцею,
И удались в свой дом, простясь навеки с нею.
В полях, куда от вас ушел я в цвете дней,
Мы все равны: султан, торговец, лицедей,
Смиренный селянин и властелин природный,
Не ведая тревог, там движутся свободно,
По прихоти своей летят из сада в сад,
Дабы равно вкусить божественных услад,
Как пчелы легкие порхают утром мая,
На молодых цветах душистый мед сбирая.
Со мной беседуют Гомер, Эсхил, Марон,
И облик мой таков, каким описан он
В стихах Мазюра был. Там Генриха порою
Среди полубогов я вижу пред собою:
Наш добрый государь, лик раненый закрыв,
Скитается в тоске, угрюм и молчалив,
С тех пор как век его, блистательный и яркий,
Внезапно прерван был безжалостною Паркой.
И я среди теней брожу, как он, скорбя,
С тех пор как, не простясь, оставил я тебя
И тесный круг друзей — им всем при встрече снова
Свидетельствуй любовь сподвижника былого».
Так кончил призрак речь — и, поглощенный тьмой,
Как молния, пропал, сон покидая мой.

О Дезотель, кого Риторика и Право
И Муза сыном мнят единственным по праву,
Я в ужасе гляжу, как медлит наша знать,
Когда Европу всю грозит лавина смять,
Сплотить в союз людей, державе на защиту,
Как ты, готовых встать, и ей служить открыто,
И делом, до небес вновь поднятым тобой,
Возвысить Скиптр, что чернь смогла попрать пятой.
Способны в наши дни и короли и принцы,
Оружие забыв, хранить покой провинций —
Не нужно им солдат, чтоб чернь держать в узде;
Но книга и закон князьям нужны везде —
Орудья, коими легко толпе строптивой
Умерить пыл и нрав привить миролюбивый;
Надежно впредь дома свои мы защитим
Не сталью острою — лишь разумом живым;
И будет бить врага любой, кто братьям верен,
Той палкой, коей враг побить нас вознамерен,
Наш недруг книгами искусно совратил
Народ, и тот, пленясь, на ложный путь вступил —
Что ж, книгами и мы с врагом затеем драку,
Мы — книгами в ответ и книгами в атаку,
Скрывая, что у нас слабеет сил напор:
Атака тем сильней, чем яростней отпор.
Но нет, не вижу я, чтоб кто-нибудь вступился
За дело правое и от врага отбился,
Наш стан теснящего, чтоб кто-то, взяв перо,
Наш защищал закон как высшее добро;
Народы зрят оплот лишь в милости Господней,
Лишь воля неба, мнят, спасет от преисподней;
Растерянность поднять нам не дает руки —
Победным шествием идут бунтовщики.
В Троянскую войну, когда гнала Эллада
Троянских юношей к стенам родного града,
Когда герой Ахилл, закрыв ручьям пути,
К Фетиде им мешал дань водную нести,
И те, кто в граде жил, ступить вовне не смея,
И те, кто жил вовне, за стенами Сигея, —
Провинны были все; мой Дезотель, вот так
Оплошны ныне мы и наш провинен враг.
Провинны те, дерзнув державу опрокинуть
И Принцев силою с дороги отодвинуть,
И возомнив, что нет для наглости препон,
И новой сказкою топча седой закон,
Провинны те, сойдя с дорог, отцами данных,
Чтоб следовать путем учений чужестранных,
Провинны, наплодив ту пасквильную дрянь,
Угрозы грязные сановнейшим придворным,
Чтоб только пищу дать скандалам самым черным,
Провинны, мня, что здесь ослепли все подряд,
Что зрячи лишь они и лишь у них есть лад,
Что будто мы идем, заблудшие, стезею
Не Богом данною, но ложною, земною,
Провинны, мня, что Бог лишь Лютеру не зря
Явился во плоти и, шире говоря,
Что Церковь, впавши в блуд, век, верно, уж десятый
Вино притворства пьет и праздного разврата,
А все, что Кухорн смог вложить в слова свои,
Иль Цвингли, иль Кальвин, мятежники сии,
Важней, чем Церкви всей согласье иль законы,
Что учредил Собор, где был весь мир ученый.
Зачем же нам и впредь на Бога уповать,
Коль, зная обо всем, дозволил он блуждать
Столь долго Церкви всей? Он промах сам замыслил?
В чем выгоду себе Всеведущий расчислил?
Кой прок, какая честь так прятаться во тьму,
Чтоб Лютеру являть свой облик одному?
Но мы провинны тож: наместника земного
С времен Григория не знали мы такого,
Чье слово жгло б сердца; провинен в том наш брат,
Что Церковь благ своих лишает бедных чад:
Неудивительно, что в пору грозных схваток
Благого пастыря Петра челнок столь шаток,
Ведь неуч, коему пятнадцать лет навряд,
Бог знает что за хлыщ, бог знает что за фат,
У Церкви блага все берет и бенефиций
За деньги продавать нимало не боится.
А Павел что б сказал, коль появился б тут,
О клириках младых, что в мысли не берут
Опеку бедных чад, хоть шерсть стригут охотно,
Не прочь и кожу драть; порхают беззаботно,
Молитву позабыв и проповедь, они,
Надушены, в шелках, средь нег и болтовни,
В охоте и пирах, средь ветрениц распутных
Бегут от Божьих благ ради забав минутных.
Что б он сказал, узрев, как церковь днесь живет,
Основанная им как скромности оплот,
Оплот терпения, щедрот, любвеобилья,
Вне торга, вне угроз, вне выгод, вне насилья,
Нагою, нищею, изгнанницей, в рубцах
От палок и хлыстов, в тревогах и слезах,
Узрев, что днесь она пышна, жирна и чванна,
К поместьям и деньгам любовью обуянна,
Что чванны пастыри, а папы свысока
Глядят, одетые в парчу, в меха, в шелка?
Он, верно б, пожалел, что вынес все впустую —
И бичевания, и казнь свою страстную,
И все скитания; такой распад узрев,
Себе на голову призвал бы Божий гнев.
Исправить ныне след сто тысяч нарушений,
Что клир успел свершить, ища обогащений;
Ведь страшно, как бы гнев Верховного Творца
За прегрешенья нас не стер земли с лица.
Какой же страх еще таится за спиною?
Хоть дело лютеран неправое, дурное,
Но за него стоят, а мы — к чему скрывать? —
За дело правое не можем постоять.
О, коль счастливы те, кому всегда могила
В теченье девяти веков покой дарила!
Счастливы старики благих былых веков,
Кто в вере отческой земной покинул кров, —
Пока на Церковь груз не лег тяжелой хвори,
Не смел бы Хаусшейн явиться нам на горе,
Ни Цвингли, ни Кухорн, ни Лютер, ни Кальвин,
И предки мудрые, доживши до седин
Без обновления церковного обряда,
Сходили в гроб, где их ждала небес отрада.
Бедняжка Франция! Как непомерный груз,
Раздор во мненьях лег на первый твой союз.
Твои сыны тебя не холят, но терзают,
За шерсть козлиную друг друга истязают,
И, будто прокляты злой волею, в бою
Металл заостренный вонзают в грудь твою.
Мы не довольно ли платили в виде дани
Пьемонту, Фландрии, Неаполю, Испаньи
Кровь наших жил, чтоб днесь свои ножи воткнуть
В тебя, о наша мать, в твою родную грудь?
Мы повод подаем шальным турецким ордам
Взирать на наш раздор с насмешничеством гордым —
Для войн с неверными тяжелы на подъем,
Мы друг на друга здесь свирепо в бой идем;
Судьба иль Божий гнев хотят, чтобы от сына
К тебе, о Франция, пришла твоя кончина.
Ужель Судьба велит, чтоб наш французский трон,
Пред коим немец, англ, испанец был склонен,
Повергся вдруг во прах по манию вассала,
Чья спесь покорности от братьев возжелала?
Трон, пред которым встарь весь Божий мир дрожал,
Который подданных за море посылал,
Чтоб Палестину взять, Сидон, Антиохию,
Всю Идумею, Тир и те места святые,
Где Иисус на крест взошел за смертных всех,
Бесценной кровью смыл нас отягчавший грех.
Трон, пред которым встарь Восток лежал во прахе —
Перс, турок, мамелюк, татарин — в лютом страхе.
Короче, миром всем столь устрашен и чтим,
Он жертвой должен стать ужель сынам своим?
Ты, Франция, в беде сама виновна частью,
Я тыщу раз в стихах взывал к тебе со страстью:
Своим ты мачеха, а чужестранцам мать,
Хоть в трудный час от них подмоги не видать;
И без хлопот берет всяк иноземец бравый
Те блага, что лишь нам принадлежат по праву.
Хотя б один пример — вот Дезотель, мудрец,
Кто книгами хвалу сыскал благих сердец,
Кто долго при дворе на должности невзрачной
Служил, бедняк, пока в день, для него удачный,
Медлительности враг добрейший кардинал
Вновь по миру его, потешась, не послал.
Ты ценишь слуг своих столь непомерно мало,
Что, право, от стыда тебе краснеть пристало.
И столь же ты глуха к Пророкам, что Господь
Избрал меж чад своих и коим кровь и плоть
Дал в сем краю, чтоб здесь твою беду пророчить
Грядущую, но ты спешишь их опорочить.
Да, может быть, смогла миров Господних высь
Чрез Нострадамуса с пророчеством срастись,
Иль мужем Демон злой иль добрый дух владеет,
Иль от природы он душой взмывать, умеет,
Засим среди небес сей смертный муж парит,
Пророчества свои нам сверху говорит,
Иль мрачный ум его, томясь глухой тоскою,
От жидкостей густых стал сочинять такое;
Но он таков, как есть: что ни тверди мы, все ж
Неясные слова, что в нас вселяют дрожь,
Как встарь у эллинов оракул, многократно
Предсказывали нам весь ход судьбы превратной.
И я б не верил им, коль Неба, что дает
Нам зло или добро, я в них не видел плод.
Да, Небеса скорбят, что ныне обесславлен
Могущественный трон и знак недобрый явлен:
Не прекращался дождь год целый ни на час,
Комета яркая над головой у нас
Горела, сея страх, и вот, к боязни вящей,
С небес разверзнутых обрушен столп горящий.
Наш Принц скончался вдруг среди благих услад,
А сын его младой заботой был объят
О подданных своих, и вот покой дворцовый
Надежность потерял для принца молодого.
Ни предков праведных и славных чудеса,
Ни храмов множество, взнесенных в небеса,
Ни беспорочный трон, ни край благой и сильный,
К войне приверженный и книгами обильный,
Ни доброта души, ни мыслей простота,
Ни явная во всем величия черта,
Ни веры глубина, ни пыл благочестивый
Смиренной матери или жены стыдливой
О малой милости не упросили Рок,
Чтоб обошла беда его благой порог,
Чтобы заразный дух отравленной Саксоньи
Сюда, во Францию, не нес свое зловонье.
Коль Гизов доблестных неукротимый пыл
В беде б согражданам защитой не служил,
Коль в час опасности б их дух утратил смелость
И пламя страха в нем и лени разгорелось,
То пошатнулся б трон, и лютеранский яд
В религию отцов сумел внести распад.
Но Франсуа один оружье в бой направил,
Бесстрашно грудь свою под дуло бед подставил,
А Карл молитвою и проповедью смог
От Духа отвести злой ереси клинок.
Ученье строгое, предвиденье последствий
Народу помогли спастись от тяжких бедствий.
Да, Гизы зависти и Року вопреки
И вере, что несут с собой бунтовщики,
Кощунственную рать громили очередно,
Вернув религии ее оплот исходный.
О Господи, молю, в награду за труды,
Что взяли на себя два Принца в час беды,
А также в знак того, что зов мой и тревога
Доверия в тебе рождают хоть немного,
Пускай два Гиза, что, собрав из черепков,
К нам веру древнюю хотят вернуть под кров,
Блистают, взысканы щедротой властелина,
И пусть от черни их убережет судьбина.
Даруй, чтоб дети их и дети их детей
Такими ж честными прослыли меж людей,
Чтоб славу обрели, чтоб в мире, без разбоя
Смогли прожить весь век в отеческом покое;
Иль если бедствие иль случай роковой
Обоим им грозит из зависти глухой,
Ты на бунтовщиков направи жала терний
Или на неуча, главу глумливой черни, —
Сей недостоин червь к светилу взором льнуть
И воздух тот вдыхать, что нам наполнил грудь.