Валериан Бородаевский - Посох в цвету: Собрание стихотворений

Ты свела, как раковина, створки.
Ты бледна и говоришь едва.
Редкие слова бессонно горьки,
Как полынь-трава.

И, в глубоком кресле отдыхая,
Видишь там, через окно зеркал:
Брошена русалка молодая,
Вольная русалка между скал.

Острый камень окровавил руки;
Непреклонна стража хмурых гор.
И в последней угасает муке
Синий взор.

Скажи, какой рукой, нечистой и позорной,
Ты сброшена – ребенок — под уклон?
За слово ль нежное иль за платок узорный
Ты предала твой дорассветный сон?

Какими шла неверными тропами,
Где находила камень — голове
И алыми холодными устами
Росинку малую ловила на траве?

Как, наконец, смирилась и потухла,
И вот теперь — ключом заведена —
Косишь глаза, как розовая кукла,
И просишь поцелуев и вина!

Ах, в этом теле, маленьком и хрупком,
Ты тайну неизбывную хранишь
И – мертвая, – кружась заздравным кубком,
Нам о любви растоптанной поешь

Итак, фальшивы были роды,
Был крик ребенка – только миф,
И возле дерева свободы
Разлегся охмелевший скиф.

Всё глуше, глуше льются речи,
Всё тише топот стад людских.
Так меркнут тлеющие свечи
В дыре подсвечников пустых.

Увы! Навеки – то, что было,
Что в древности своей седой
Сказалось Тютчеву как сила
Бессмертной пошлости людской .

На поиски, быть может, лучших мест
Стремится нить лучистая далеко;
Что до меня – куда ни кину око,
Я вижу свет и только свет окрест.

Небесный хлад в парче златистых звезд
Встречает клен, как мудрый царь востока;
Душа лесов, под дуновеньем рока,
Восторженно свой поднимает крест!

Здесь бересклет, румянясь как ланиты,
Стыдливой девы, сердцу говорит,
Что беззаветно любящий дарит;

Что вечностью те будут позабыты,
Кто в строгий час свиданья с женихом
Тьму не пронзит приветственным огнем.

Спеши, спеши – короче стебель!
Дробите лист – вся сила в цвет!
Так мало солнца в бледном небе,
Чуть улыбнулось – и уж нет!

Вот на бугре, средь глины бурой
Пригрелся лютик… – как цветет!
Он до поры успеет хмурой
И просиять — и кинуть плод.

Гвоздика, видно, опоздала:
Малиновый венок так мал!
Пусть! Ты права, когда искала
Пробить свой корешок меж скал!

А было жестко, было больно, –
Так больно было – путь искать
И, замирая мимовольно,
О влаге камень вопрошать!

Что было так легко в апреле,
То чудо – в этот краткий срок;
Но мир – весь чудо, и у цели
Смеется каждый лепесток.

Святое время – бабье лето:
Тепла последний перегон;
Как будто явь — и точно сон;
Как будто песнь – а кем пропета?

В звуке – вся жизнь, вся надежда в торжественном гуле
В трепете ветра и рокоте вод;
Думы свой круг завершили – устали, уснули;
Сердце смирилось – и ждет.

Вот из-за рощи волна доплеснула святая
Колоколов.
В синих просторах звезда прочертила, мерцая,
Мнится: ласкающий зов…

Ты ли, душа, мне родная,
Вышла, любя, из своих берегов?

Серебристо-воздушными нежными пятнами
Одуванчики светятся в росных лучах
И мерцаньями тихими, сердцу понятными
Говорят о мгновенном, гласят о веках.

Красный стебель ты сломишь и дунешь рассеянно –
Зыбкий призрак разорван и тает, как дым;
Но не верь: что природой, как семя, содеяно,
Причастилось бессмертью под солнцем святым.

В этот утренний час, отягченные росами,
Улыбнутся цветы мимолетной весне;
И ответы богов за людскими вопросами,
Словно облак волокна, скользят в глубине.

Воздвигнуты для въезда знатных лиц
За городом Херсонские ворота.
Я пленный в них входил, глядящий ниц.
Конвой был строг, уставший от работы.

Была глухая ночь. И сердцем я страдал,
Я чувствовал года – их груз мне сел на плечи.
Втроем мы шли. От них я отставал.
С конвойными какие будут речи?

Всё будет сделано как повелит закон.
Я говорю себе: откройся всякой каре.
В тюремной тьме, в ее давящей хмаре
Я верю, что сдержу совсем ненужный стон.

И, мнится, я впитал уроки древней Стои,
И сила мудрых слов как вечная скала:
Терпи не жалуясь, покуда кость цела.
Страдать покорствуя – ведь дело-то простое.

Наш дом – диковинный кирпичный красный куб,
Окошки сводчаты, замки по пуду каждый,
И черный дым, виясь над рядом труб,
Восходит к небесам с неутоленной жаждой.

Со всех сторон мы кинуты в тюрьму.
Грехи свои кто знает, кто не знает…
Тот сердцу верует, тот гордому уму,
И дни за днями тихо тают.

Нам, полоненному народу,
Что пал под силою враждебной,
Пошли твой дар, твою свободу,
Свод неба синий и целебный.

Пошли нам солнце золотое,
И пенье птиц, и ветер вольный,
Простор полей многоглагольный
И сердце, как цветок простое.

Дай нам понять, что волей отчей
Творится наше восхожденье,
Что первый в мире Бог – рабочий
И что к Творцу идет творенье.

Дай пленному лихую долю
Принять как таинство святое,
Дай сон: нет стен, а только поле
И в небе солнце золотое.

Однажды Моисей, взошед на гору,
Взирал задумчиво. Кругом светло
Сияла ширь холмов на радость взору.

Весной обласкана, земля цвела,
Ликуя в пестротканом облаченье,
Душа пророка радостной была,

И на челе сияло вдохновенье.
Вся в радугах под нежной синевой
Цепь снежных гор, как легкое виденье,

Сулила неизведанный покой….
Вдруг соколом гонимый голубь белый
Промчался в небе трепетной чертой –

И Моисея сердце восскорбело.
Он бросил в небо возглас: не убий!
И как бы тучей небо потемнело.

Нарушилась гармония стихий,
Гром грохотал, и эхо повторяло
Всё тот же возглас строгий: не убий!

И сокол внял. Над голубем витала
Смерть неминучая, но вот он снова жив,
А птица ловчая далече улетала.

Вернулась вновь, голодных положив
Птенцов к ногам сурового пророка.
И молвил: «Мне ловитву запретив,

Не хочешь ли их гибели? Жестоко
Твое решение. Возьми, корми их сам!»
И сокола пронзительное око

В последний раз скользнуло по птенцам
И вещему пророку. И покинул
Детей тому, кто взор свой к небесам

Воздвиг, молясь. Но миг сомнений минул,
Он нож берет. Вот грудь он обнажил
И лезвие кругообразно двинул.

И плотью Моисей голодных наделил,
И кровью их поил, забыв страданье.
Так, став истоком живоносных сил.

Пророк святое вынес испытанье.