Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

В конечном счете и я научусь жить неплохо
и ничем, кроме того, что ты видишь во мне, уже не буду,
вряд ли и тем, что ты видишь во мне.

И еще научусь писать о других и говорить о себе,
говорить о себе как о других.
Это будет моя месть поэзии.

Разве плохо она повелевала мной?
Не требовала ничего, кроме измены,
а запрещала только писать.

Изъян был во мне. Даже в стихах не удавалось
заслонить глупостью трусость.

Вот и сейчас нет смелости на последние строки,
остается лишь научиться жить неплохо,
довольствоваться предпоследними стихами.

И каждый раз, когда призовут к разумной жизни
или, напротив, попросят новых стихов, я сниму лицо
и всем покажу свою истинную маску.

Вот засыпаю снова, но все напрасно,
каждый раз просыпаюсь совсем другой,
каждый раз разный. Кем уже не проснусь.
Кроме того, кем был, и есть надежда,
что буду впредь.
                    Не знаю, как долго сплю
и сколько раз просыпался. Каждого сна,
как бы ни был короток, хватает на сновидения.
Каждого сна — на одно сновидение. И в нем

просыпаюсь другой. Засыпаю. Опять просыпаюсь,
и снова другой. И вновь засыпаю, в надежде
совпасть на следующий раз, в следующей попытке
с собой, со своим именем. Неважно, где совпасть —
во сне или наяву. Я ведь не отличаю явь от сна
и не знаю, когда где оказываюсь. Главное знать, что живой.

Как можно дольше верить, что живой.

Ежедневно,
по нескольку раз в день,
оплескивая лицо водой, моясь, чистя зубы,
я вижу свое лицо в зеркале
и не замечаю, как меняюсь,
а он видит меня раз в полтора-два месяца:
в парикмахерском кресле, где время застывает,
и я становлюсь почти вещью
на десять минут, на тринадцать,
а он сверяет с зеркалом и считает перемены:
ни упустит из виду ни седого волоса, ни морщины. Ни одного красного
тонкого капилляра в бессонных глазах.
И всегда под конец, когда парикмахер
обметает с шеи опавшие волосы,
я, смелея от того, что опять стану плотью,
а его душу через мгновение втянет зеркальная глубь,
оставив на поверхности лишь тень, отражение,
в который раз тороплюсь спросить: почему ни разу не скажешь,
                                       когда я умру?
И слышу, как он не отвечает:
сколько раз говорил.

Чуть ли не ежедневно переезжая на новое
место, ты даже радовался; озябший,
проголодавшийся, предполагал, что след
путешествий останется где-то, хотя бы россыпью букв
на бумаге. Не вышло. Зато ты узнал о тайных
недомоганиях странников, чьи силы
то возрастают, то падают. Голос жены или дочки
мерещится перед сном. Учащаются дежавю.
Приступы беспричинной грусти одолевают все чаще.
И еще одно чувство — боль, словно теряешь нечто
неназываемое, неотъемлемое, взамен получая лишь
возможность быть чужим, обладать тьмой
лиц и имен. Быть чужим не для других (для них
ты и так посторонний), но для себя самого,
быть одним из бесчисленных «я», который вступает
в незнакомый город. Спрашивает дорогу. Переходит мост.

В эту страну часто тянет влюбляться. Бывает,
и ты поддаешься соблазну, особенно если
тонет дорога в июльских горах, вьется. «Мои
славные, я вас люблю!» — хочется крикнуть
придорожной деревне и коршуну, вывешенному,
как флаг, на околице, и лесистому склону, откуда он
спустился, и вотчине коршуна — небу меж горных
вершин, и траве, ждущей кровавых перьев
будущей жертвы, и самой этой жертве, что хищник
не успел еще высмотреть. Лает дворовый пес,
на забор бросаясь. Девочка-замарашка
провожает взглядом твою машину. Что делать
с внезапной радостью в сердце? Боль — проще, о ней
так нетрудно писать, но что сочинить о радости,
если справиться с нею недостает
ни одиночества, ни таланта?

«Упаси Господь болеть одному, тем более ночью,
тем более, далеко от дома. Одному и далеко
от дома. Ах, никто меня не утешит, никто
не подаст лекарства в тусклом гостиничном
номере. Одеялом укрылся, курткой, а знобит
все равно нестерпимо, и воды в бутылке осталось
едва на один глоток. Упаси Господь болеть одному,
особенно если ты мужчина: они в болезни
много слабее, они вообще ужасно падают духом,
хворая в отсутствие матери, или сестры,
или возлюбленной, или жены, хлопочущей
со снадобьем в правой руке, холодным питьем —
в левой». Ночь, гостиница, одиночество. Страх
смерти здесь и сейчас. Долго мерещился в темноте
собственный труп, жалко скорченный на несвежей
простыне. А поутру стало так смешно и так стыдно.

…А потом и стихи покинули людей.

Выбрали непогожую ночь, когда никто не высовывается на улицу,
                                  тайно свернули свой лагерь
и двинулись в путь, обрастая по дороге все новыми и новыми соплеменниками.

Скорбные — от того что все так плохо кончилось,
И растерянные — потому что их оказалось меньше, чем они думали.
Словно последние, чудом уцелевшие солдаты разбитой армии,
уныло потянулись они по темным ветреным долинам домой,
к далекой стране, надежно укрытой от глаз времени,
из которой их — кого раньше, кого позже — обманом выманили.

Их ухода не заметили, потому что стояла ночь.

Их отсутствия не заметили,
                                        потому что наступил день.

1. Из прищуренных глаз солнце сегодняшнее
буквами золота вошло в свою незримую историю.

2. Будто вены мои перерезаны, — самолетом небо размежено,
словно кровью дымом залито, шумом
смерть приближалась бесцветная.

3. С чурчхелой многоэтажной самолет столкнулся, бабушка
доставала ее как раз из кастрюли с пеламуши,
а я ладони готовил подставить под стекающие сладкие капли.

Жена Адама состоит из денег,
Из кофейных пенок,
Из табака, дающего клубов длиннющий дым.
Возьмем павлинов, что остались с ними после
Клубов ночных,
Одарим их красою неуместной.
Давайте лестницу воздвигнем от подъезда до затаившейся на чердаке кровати
И установим так дороги мудрости змеи.
С дециметровыми железными цветами (в качестве убранства) крышу дома
Возьмем и к яблоне, наполненной ржой, привьем.
Теперь пойдем осмотрим наш разрушенный забор Адама
И подберем все камни, брошенные в рай.

Мои чужие — мои же овцы
И я их пастух.
Однажды проник в настроение волк незаметно
И выкрал ягненка, овцою рожденного.
Смертью одною окончен был день тот.
Сегодня же овцы мои обернулись волками
И я — звездный пастух. Я — луна.

Вижу: красная раскрылась скала, выскочил мужчина в галстуке,
С оружием (законноприобретенным), мобилой, путаной, на джипе,
Заложил вираж влево, левее, по спуску пронесся и
Врезался в отель. Ворвался в ресторан, из кармана вырвал деньги,
До рассвета торчал в сауне.
Вижу: сауны дверь раскрылась, выскочил мужчина в галстуке,
С оружием (законноприобретенным), мобилой, усами, на джипе.
Вывернул по пандусу направо, правее,
Газанул и вперед — к зданию. В лифт, поднялся,
Вошел в кабинет, подмял собой стул, задремал.