Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

Он тосковал по жизни. По всей этой жизни.
И был не похож ни на что этой жизни кусок.
Стояли усталые горы над ним неподвижно.
И цвел на пустом подоконнике желтый цветок.

Так, сникший без ветра, тоскует по суше парус,
так берег роскошный бывает всегда далек,
исчезли слова, лишь случайно сорвавшись, осталось
одно междометье, застрявшее между строк.

Остывший мечтает зимой о тепле и доме,
и мокро и холодно нежной его щеке,
засохший в пустыне — о бурном дожде и громе,
и мысленно жирную тучу сжимает в руке.

А он тосковал по жизни. По всей этой жизни.
И был похож на ничто этой жизни кусок.
Усталые горы ушли, но тоска неподвижна,
и кто-то смахнул с подоконника желтый цветок.

Когда земля опять завертится не в ту,
Не остается времени мудрить,
Летишь, не признавая пустоту,
Как будто ярость пустотой не может быть.

Когда спросонья попадешь не в тот башмак,
Забудешь шапку, выбегая на мороз,
И слово пахнет женщиной, да как!
Захочешь пива и общения — до слез.

Когда ты ходишь верх ногами вновь и вновь,
Свет кружится, вразнос пошли мозги,
Когда, запутавшись, во всем винишь любовь, —
Ты прав. Тогда — ни женщины, ни зги.

He нашли ничего лучшего, чем разглагольствовать о поэзии.
А ведь лето в разгаре, приморское лето,
девочки вырядились в наилучшие климатические условия,
чемпионат по футболу входит в решающую стадию,
а эти сидят в открытом кафе у моря
и умничают, и о чем — о поэзии.
                                  — В стихотворении автор
не должен быть виден отчётливее,
чем случайный прохожий на заднем плане
чужой фотографии.
                                  — А как же чувства?
— С чувствами как раз всё проще. Они — как волны.
Море не управляет своими волнами, возможно, не ощущает их вовсе,
оно к ним безразлично, дно — вот что дышит и переживает;
там его поэзия. А волны — работа ветров,
как чувства — девочек, футбола, лета,
составляющих жизни, к которым смерть
безразлична.
                                  Что до стихов,
если они вообще слагаются из чувств,
то из таких, до которых нам не дорасти.
так и мы состоим из стихов,
которые мы не пишем.

Мы с моим другом до сих пор пишем стихи.
Смеяться здесь нечему. Мы и сами не рады,
что так глупо искалечили наши единственные
(или пусть даже не единственные) жизни. Иногда

я пытаюсь оправдываться, обычно вот так:
«Пока человек не знает, когда он умрёт,
будет существовать и поэзия» — говорю я другу,
он начинает думать. Я уезжаю в командировку,

бессонная ночь в гостинице. Как всегда,
не захватил с собой книжку. С телевизором мы не в ладах,
но, за неимением лучшего, нервно перепрыгиваю
с канала на канал. Вот и они, мужчина и женщина

со сверкающими масляными физиономиями, в сверкающих
кожаных сапогах, блестящими губами
и сосками, и предположительными гениталиями
повторяют друг друга. «Секс,

декоративный секс! И почему от поэзии требовать
большего?» — спрашиваю друга, вернувшись.
«Пока человек не знает, как он умрёт,
будет совершенствоваться и поэзия» — оправдывается друг.

Смеяться тут нечему.

А вот и ваше лучшее будущее.
Оно как раз такое, о каком вы просили.
Простите за небольшую задержку,
но вы поймите:
спрос высокий, и все торопят.

Вот правила пользования. Ознакомьтесь.
Копия гарантийного листка остаётся у вас.
А тут распишитесь.

Вроде действительно то, о чём мы просили.
Но все же недоверчиво разглядываем.
Ты женщина — тебя настораживают неясности в правилах пользования,
а меня — сжатые гарантийные сроки.

Ты женщина — бросаешься и открываешь все окна
и уже упиваешься яркими лучами долгожданного будущего,
а я всё ещё торчу в прихожей, забирая
листок у курьера, и подписываюсь в указанном месте
трясущей рукой:
                        ПРОСТИТЕ!

                   Да понимаю я все.
И сам такими же мудростями одурачивал
себя, и сердце свое, но затянулась —

эта время собирать камни — я правильно сказал? — и вот эта время
что-то слишком, постыдно затянулась:
все камни и все камешки, большие и крошечные, собраны,
огромные стены воздвигнуты
вокруг меня,
                   высокие такие —
если и придет пора разбрасывать,
даже самый легкий камешек не перебросить
за стены.
                   И шевельнуться боюсь — ведь могут упасть
эти мои, годами собираемые, выразительные камни
и раздавить меня. Сижу неподвижно

и рассматриваю каждый камень по отдельности;
в некоторые, случается, влюбляюсь,
но не решаюсь признаться.

Смотри, это дерево и есть мой отец.
         Ты удивлен?
                   Дуб ожидал увидеть?
Нет, это дерево и есть мой отец,
         Это тонкостволое
и ещё совсем не старое,
которое чутко спит зимой
и весной пробуждается при первом тепле.
Оно не затеняет половину двора,
не заслоняет свет другим деревьям,
его тень не тяжела и послушна —
даже слабое осеннее солнце
без труда вращает ее вокруг ствола,
ну а летом, когда у нас невыносимо жарко,
его тень пятерых-шестерых, если не больше, укрывает свободно,
и нам этого хватает. Нас больше и нет. Большего
и не надо.

Пусть приходит зима, я готов.
Влез уже в черные свои одежды,
единственные из кучи тряпья одежды,
покрывающие не только тело, но и душу:
                  черные брюки, черный свитер
и черное драповое пальто моего деда,
                  переделанное в полупальто моим братом.
Темная обычно кожа моя уже побледнела,
                  и все чаще
                  мне лень бриться —
пусть приходит зима.

Пусть приходит зима, я уже замерзаю
и здесь, в центральном универмаге,
                  зайдя погреться, стою как статуя
на эскалаторе, застрявшем меж этажами,
или брожу потерянный между полками и рядами вешалок,
где сверкает все —
                  шубы-люстры-унитазы
недоверчиво разглядывают и просвечивают граждан своими бликами,
стараясь из тысяч покупателей
                  выбрать себе единственного — хозяина;
и меня, бредущего между ними в черных моих одеждах,
единственных из кучи тряпья одеждах,
уже недоверчиво просвечивает ледяной зрачок
грозного охранника —
пусть приходит зима.
                  Манекены,
я брат ваш, я ваш двойник,
я куда неестественней вас
                  здесь, в центральном универмаге,
где люди дробятся в глазах вещей,
становясь лишь — глазами для люстр, лишь — плечами для шуб,
                  лишь — задами для унитазов…
но куда неестественнее меня
                  это тепло универмага,
да, задаром его не вынести отсюда,
                  выйдешь — исчезнет.
И в черных моих одеждах,
единственных из кучи тряпья одеждах,
в черных брюках и черном свитере,
в ношенном дедом моим и моим братом
                  укороченном черном пальто
(была еще кепка, но потерялась),
                  манекены,
я брат ваш, я ваш двойник,
                  прекрасно-ужасные манекены,
рожденный слепым, гораздо слепее вас,
                  здесь, в центральном универмаге,
где вещи с потрясающим терпением ищут себе единственного —
хозяина,
где люди невольно влипают в черное одиночество
и где зима всего лишь сезон —
пусть приходит зима.