Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

Кто разбил хрупкий фарфор твоего одиночества,
Втиснул в одежду чужого тебе языка?
Разве мало нам одного языка и одной жизни?
Я был твоим переводчиком,
Своим языком, своей жизнью
Переводя жизнь твою и язык твой, и разбивался фарфор.
Я качался на точечной маковке одиночества,
Ты толкнул меня,
И полет был сладок,
Пока я не разбился.
Я всегда боялся высоты
И, летя на восток,
Раскидывал руки на запад,
Так походя на крест и полумесяц,
Что меня принимали за Будду,
Сущего в воде и огне и земле —
Салам, Сохраб!
Это я, когда надоело мне быть Георгием,
Выдумал тебя заново в себе,
Приютил тебя, лишенного крова,
И выпрямил тебе воздушную дорогу
В пустыне:
Прощай, путник!
Пусть сотни пустых посторонних песчинок
Обратятся в звезды,
Освещая колючую твою дорогу
И ночь, опустившуюся на голову дегтем.
Ведь и в твоей ночи увяла сирень?
Салам, Сохраб!
Это я оживил тебя, заставил говорить,
Услышал,
Что ты хочешь уйти
И ничем не смог удержать.
Так ты и улизнул —
Упрямый мой, странный Пигмалион.
С миром, Сохраб!
Ты единственный, кого я любил всей душой,
Чей язык так сладко вращался
У меня во рту,
И капал гортанным грузинским медом
Персидский сахар.
И только минуту,
Пока не ускользнул из рук моих,
Только секунду, — но все же
Ты был моим,
Единственным на этом свете,
Разгоняющим туман,
Проясняющим мозги,
И я летел за тобой,
Но ты исчезал отовсюду
Из этого мира
В другой.
И вот здесь, на безлюдном кашанском кладбище
Я нашел, наконец, вещественное доказательство
Твоей жизни —
Могильную плиту с надписью:
«Идущий ко мне,
Ступай тише, сдерживай шаг,
Чтобы, не приведи Бог, не треснул
Хрупкий фарфор моего одиночества».
Эта узкая плита — дверь,
Ведущая к тебе,
Я нашел ее,
Но так и не смог открыть, —
Не взорвать, не ворваться,
Не открыть и по воле Господней.
Я стою один в кашанской пустыне,
Где идет дождь,
Бормочу стихи,
И в голове моей с треском раскалывается фарфор…

Время стирает шаги вдоль безмолвных домов,
улица льется, тени листвой покрывая.
Временем мертвым смолотая любовь.
Бледный фонарь. Мокрая мостовая.

Вьется до неба веревочка слабых следов,
ложь обрывая, грусти земную заразу,
словно удача и радость, свет и любовь
здесь на тебя не взглянули ни разу.

Сколько по жизни бредешь, а почти не привык,
нервно гадаешь по снам, по гуду эфира.
Чувствуешь ветер — надо поднять воротник,
прятать лицо от себя и от мира.

Чувствуешь — время другое. И это пройдет.
Люди меняются — место им в легионе.
Снова слоняться, влипая в земной оборот
плоскости-круглости, нежности односторонней?

К звездам горючим. Где любят и празднуют всех.
Не оглянувшись. Претензий не предъявляя.
Выше, бродяга, по шагу, на самый верх,
в воздухе черном ступени свои прорубая.

Выпить с друзьями не смог — не сиделось —
Вдруг одиночества так захотелось! —
Шапку надел, дверь открыл — всё, пора —
Где-то в четвёртом часу утра.
Сгинуть, от жизни спасаясь отъездом,
Сопротивляться себе бесполезно.
С детской обидой на весь белый свет —
Как же смешён этот автопортрет.
Нет, уходить так тебе не пристало!
Миг на раздумье — и всё же — к вокзалу.
Поезд, колёса и — что впереди?
Любишь вот эти пустые пути?
Лбом прислонился к холодным оконным
Стёклам — и дождь застучал по вагонам.
Воспоминанье замучило вновь —
Вспомнил пустую постель — нелюбовь.
Вспомнил квартиру уютную снова
И помрачнел — к возвращенью готовый.
Нет возвращению имени, нет.
Дремлет в глазах запоздалый рассвет.
Вновь утолишь возвращения жажду,
Чтобы опять всё оставить однажды.

Женщина, наверное, — предел.
Беспредельно только одиночество.
Или, может, правды захотел?
Выдумал — владей, и всё получится.

Столько мы дверей уже прошли.
Столько книг себе открыли сами.
Разговор сравню с волной вдали,
Тишину — со снежными полями.

Что колокола сказать хотят —
Что с утра они вещают миру?
Выходите, — людям говорят, —
Как из раковины, из квартиры.

Выходите! — пропадёт предел.
Выходите, только сбросьте маски.
Ну, а если правды кто хотел…
Пустота приобретает краски.

Город так бессильем страшен,
Улицы бесцветны так,
Что никто уже не важен,
Всё равно: что — друг, что — враг.
Новостей тут не бывает,
Нет судьбы ни у кого.
Прописную правду знают,
Ну, а больше — ничего.
Здесь никто желать не смеет —
Никаких желаний нет.
Жажды жизни не имеют,
Но имеют в рай билет.
Словно тени, ходят, бродят,
Круг за кругом — что ж, кружись.
Ничего не происходит —
Просто убивают жизнь.
Там, где вечно не светает,
Деньги делают старей.
Даже воздух отбирают!
Дайте воздуха скорей!

Спокойно равнодушен — как всегда.
Как в День Творенья спящий мир безгрешен.
Горит одна холодная звезда.
Он глянул на нее и вдруг опешил.

Опять измена, трусость их? Ну — нет,
как нет предела боли в смертном теле,
нет — Он в судьбу не верит, как рассвет
не верит в неизбежное похмелье.

Но, чувствуя, что все сбылось, как сон
бессмысленный, в глухой полночной яви
Он понял, что попал в расклад времен,
где — ни спасти, ни сдюжить, ни исправить.

Звезда горит. На свете ни души.
«Здесь не нужны слова, зачем все это?
Никто не слышит, так зачем скажи
опять Меня оставил?» Нет ответа.

Ни палачу, ни жертве не помочь,
и Он уйдет сейчас из сна земного
до казни, до измены в эту ночь
неузнанный, чтобы вернуться снова.

Лучше не спрашивай. Не о чем говорить.
Тайное глухо. Явного не поймешь.
Столько стихов не написано, столько книг,
Жизни жестянку не растянуть ни на миг.
Необъяснима смерть. Неизбежна ложь.

Слышишь? Не спрашивай. Не о чем говорить.
Не сосчитаешь траченной мелочи звезд,
Зелень небес линяет к утру, как тоска,
Или надежда вернулась издалека? —
Не угадаешь, не схватишь судьбу за хвост.
Да и любовь — только слова. Что тут любить?
Лучше не спрашивай. Нечего говорить.

Он тосковал по жизни. По всей этой жизни.
И был не похож ни на что этой жизни кусок.
Стояли усталые горы над ним неподвижно.
И цвел на пустом подоконнике желтый цветок.

Так, сникший без ветра, тоскует по суше парус,
так берег роскошный бывает всегда далек,
исчезли слова, лишь случайно сорвавшись, осталось
одно междометье, застрявшее между строк.

Остывший мечтает зимой о тепле и доме,
и мокро и холодно нежной его щеке,
засохший в пустыне — о бурном дожде и громе,
и мысленно жирную тучу сжимает в руке.

А он тосковал по жизни. По всей этой жизни.
И был похож на ничто этой жизни кусок.
Усталые горы ушли, но тоска неподвижна,
и кто-то смахнул с подоконника желтый цветок.