Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Я возвращаюсь.
                          Возвращаюсь мимо
пяти мостов, что над Курой висят,
и на меня собаки лают мирно,
а иногда и лаять не хотят.
Спят памятники,
                           дремлет старый садик,
и магазины в сон погружены,
и на горах не видно старых ссадин —
да мне и сами горы не видны.
Всё спит спокойно,
                                углубленно, строго,
завидным сном —
                              рабочим крепким сном,
и только неоконченные строфы
не спят в квартире на столе моем.
Да вот идет навстречу сторож старый.
«Который час?»
                           Да,
                                а который час?!
Высокий, величавый
                                  и усталый,
идет он, сединой своей лучась.
И слышат сквозь дремоту скверы,
                                                       парки
и лавки под охраною замков
спокойное постукиванье палки
и поступь этих тяжких башмаков.
Идет он.
             На плечах желтеют листья.
Идет он
             как отец и как судья.
И кажется мне, будто бы Тбилиси
обходит этой ночью сам себя.
И я ходить, как сторож, не устану,
по переулкам дремлющим кружа.
Я твой, Тбилиси,
                            как твои платаны,
твои мосты,
                   базары,
                               сторожа.
Гляжу я на туманные строенья,
не отвожу от них счастливых глаз…
Который в мире час?
                                  Час вдохновенья.
Горчайший час,
                          сладчайший час…

Когда в Тбилиси ночь приходит
и тянет холодком с Куры,
он с рыбою живой обходит
передрассветные дворы.

Блеснет ли где ночник из щели,
он — с солнцем к окнам кладовой,
как будто сверх речной форели
торгует зорькой весовой.

Когда в подставленную кадку
летит покупка, как в Куру,
он вам поверит без задатка,—
он не купец, а гость в пиру.

И вновь он шествует и шарит,
не пьют ли с ночи где-нибудь.
Найдет — и ястребом ударит,
к столу прокладывая путь.

Шум, хохот, голос толумбаша,
и весь на взводе, как курок,
рыбак встает с заздравной чашей,
подбросив шапку в потолок.

Пока он пьет, от чувств прилива,
как рыба проданная, нем,
она, как тост красноречивый,
горит и ходит телом всем.

А уж лучи, как в полдень, жгучи,
и, их не ставя ни во что,
вздымает ветер пыли тучи,
клубя их, как штаны кинто.

Валится с ног, вернувшись в хату,
рыбак, недавней встречей пьян,
и спит… и видит челн дощатый,
речную зыбь, ночной туман.

Такие ночи сердце гложут,
стихами замыслы шумят.
То, притаившись, крылья сложат,
то, встрепенувшись, распрямят.

За дверью майский дождь хлопочет,
дыханье робости сырой.
Он на землю ступить не хочет
и виснет паром над Курой.

Как вдруг рыбак с ночным уловом, —
огонь к окну его привлек.
До рифм ли тут с крылатым словом?
Всё заслонил его садок.

Вот под надежным кровом рыба.
Но дом людской — не водоем.
Она дрожит, как от ушиба
или как окна под дождем.

Глубинных тайников жилица,
она — не для житья вовне.
А строчке дома не сидится,
ей только жизнь на стороне.

А строчку дома не занежишь,
и только выведешь рукой,
ей слаще всех земных убежищ
путь от души к душе другой.

Таких-то мыслей вихрь нахлынул
нежданно на меня вчера,
когда рыбак товар раскинул,
собрал и вышел со двора.

Прощай, ночное посещенье!
Ступай, не сетуй на прием.
Будь ветра встречное теченье
наградой на пути твоем.

Мы взобрались до небосвода,
живем у рек, в степной дали,
в народе, в веянье народа,
в пьянящем веянье земли.

Мы лица трогаем ладонью,
запоминаем навсегда,
стихов закидываем тоню
и тащим красок невода.

В них лик отца и облик вдовий,
путь труженика, вешний сад,
пыль книг, осевшая на брови,
мегрельский тающий закат.

Всё это жизнь выносит к устьям,
но в жизни день не сходен с днем.
Бывает, рыбу и упустим,
да после с лихвою вернем.

Когда ж нагрянувшая старость
посеребрит нас, как рассвет,
и ранняя уймется ярость,
и зрелость сменит зелень лет,

тогда, как день на водной глади
покоит рощи и луга,
так чувства и у нас в тетради
войдут и станут в берега.

Я работал всю ночь,
                                 а на раннем рассвете
шум и свист за окном
                                   всполошили меня.
Я увидел — отара течет в Триалети,
ей откликнулась
                          Мтквари, волною звеня.
Площадь круглую всю запрудила отара,
стих оборван,
                      и больше не пишется мне.
Вспомнил прошлое: алые вспышки пожара,
вспомнил битвы в горах и отары в огне.
Шелковичной ли пряжею
                                         площадь клубится?
Или облаком? Слышится посвист вдали.
Потянуло травой —
                                 чебрецом, медуницей, —
это овцы дыханье полей
                                       принесли.
В Триалети пастух направляется бодро.
Саламури звенит, как напев ручейков.
Он отару ведет
                        и в ненастье и в вёдро,
рассыпает в лугах,
                              как гряду облаков.
Окликает овец пастырь
                                     с посохом длинным,
по росе Гареджийской горою кружит,
поспешает на выгон с расшитым хурджином,
и за ним неразумный ягненок бежит.
То потянутся тучки
                                над нивой веселой,
то колхозник пройдет
                                   по тропинке рябой.
На пути пастуха гомонящие села,
и в глазах его
                      отсвет горы голубой.
Ветер в бурку закутав,
                                    несет, как ягненка,
на пути никому не желая отдать.
И отара, как нива,
                             колышется звонко —
нашей мирной
                       грузинской земли благодать.
Если б шел я с отарой,
                                    мой голос певучий
воспевал бы ее
                        и течение дней.
Проходили бы овцы
                                 зеленою кручей,
саламури бы стала
                              утехой моей.

Над водой тростник склонился,
Тень на озеро легла…
Вдруг читателю на милость
Станет песнь моя легка?

Буду прост и односложен,
Всем доступен, скромен, тих,
И любой прохожий сможет
Отпереть ключом мой стих.

Буду славить горы, чащи,
Мудрость мастера презрев.
Что сказал бы мне мой пращур,
Неожиданно прозрев?

Прошуршал камыш, и аист
Взмыл по облачной тропе…
Может быть, в былом покаясь,
Так же просто мне пропеть?

Опечален и рассержен,
Сам себе я стану мстить…
Ну, а сердце? Разве сердце
Мне в строку тогда вместить?