Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Смотрю на раковину белую,
что с детских лет знакома мне.
Она как малый лебедь онемелый,
колхидский лебедь, спящий на спине.

А на столе пред лебедем точеным
блестят очки средь вороха теней,
и у окна тень книжницы ученой —
спокойной, мудрой бабушки моей.

Когда переставал строптивый ветер,
входила черной ночи суетня,
ее я слушал, всё забыв на свете,
у тихого мегрельского огня.

В приставший к раковине пепел
смотря, под лампою большой
следил я сказки длинной лепет,
Рионом вдруг шумевший над душой,

про жизнь и пламень Амирани,
про дикий плен, где вся во льду гора,
как в море пепел утром ранним
был брошен от его костра.

И Гуриэли с Гугунава четко
за сказкой стих певали свой,
плетеный стул скрипел, был слышен четок
янтарных старых тихий перебой.

Морскую пепельницу брал я
и слушал, ухо важно приложив,
как зыбь морская в ней играла,
пространство ночи бурей освежив.

Частицей настоящей бури,
чуть слышным ветром у плеча
в тигровой раковинной шкуре
гул моря пленный мне звучал.

Я, удивляясь, спрашивал с тревогой:
зачем стихий частица чуть жива
и заперта природой строгой,
чтоб только в ухо тихо колдовать?

Мне бабушка ответила: тревожит
она лишь в комнате людей,
сам Амирани снится ей, быть может, —
так море завещало ей.

Чтоб гостью моря больше я не слушал,
ее сослали просто на чердак,
но зиму всю, мою тревожа душу,
сквозь сон мне гул ее рыдал.

В ту зиму выпал снег огромный,
когда совсем ты, бабушка, ушла…
Но память над могилой снежной, скромной
твоими всё рассказами жила,

засыпана осколками сказаний,
полна твоих сверкающих легенд…
И вот над старым миром Амирани
воскрес и сбросил древний плен.

Колхиды блеск в садах над морем —
и раковина на моем столе
как память детства о просторе,
мегрельском ветре на земле.

Я, как Шекспир, доверюсь монологу
в честь раковины, найденной в земле.
Ты послужила морю молодому,
теперь верни его звучанье мне.

Нет, древний череп я не взял бы в руки.
В нем знак печали, вечной и мирской.
А в раковине — воскресают звуки,
умершие средь глубины морской.

Она, как келья, приютила гулы
и шелест флагов, буйный и цветной.
И шепчут ее сомкнутые губы,
и сам Риони говорит со мной.

О раковина, я твой голос вещий
хотел бы в сердце обрести своем,
чтоб соль морей и песни человечьи
собрать под перламутровым крылом.

И сохранить средь прочих шумов милый
шум детства, различимый в тишине.
Пусть так и будет. И на дне могилы
пусть всё звучит и бодрствует во мне.

Пускай твой кубок звуки разливает
и всё же ими полнится всегда.
Пусть развлечет меня — как развлекает
усталого погонщика звезда.

Тигрица моя, не игравшая с тигром,
Тростник мой, нетронутый и тонконогий,
Хотел я к тебе, но к непойманным рыбам,
Как волны, пошел голубою дорогой.

Решил я, что невода ставить не надо.
Что в рыбе? Холодная кровь с чешуею.
Мне снится сегодня другая отрада —
Хочу я попасть в этот невод с тобою.

Мне тень от ветвей и деревьев — ресницы
Твои! Все другие не стоят сравненья,
И даже лучи у луны белолицей
Не так хороши и достойны забвенья.

Мне только что чайная роза сказала,
Что ты над бутоном над чайным склонялась,
Мечтательно веточку чая качая,
Сама в этот миг чистотой наполнялась.

Взорлила душа моя и полетела
К прекрасной, наполненной жизнью долине,
К пыланию чистого женского тела,
К судьбе неизбежной, к своей половине.

Наказывал я тебе с чайною розой,
Что сад мой, собранье зеленых наречий,
Отныне без нашей любви невозможен,
Он бредит, как я, ожидаемой встречей.

Неистово, яростно землю копытит,
Грызет удила и волнуется конь мой,
Сказать не дано ему, только он видит,
Какой рыболов красотой твоей пойман!

Мое гнездо меня гнетет —
Любимая его покинула.
Сеть рыболовная зовет:
«Скорей, скорей в реке топи меня!»

Иду. Вода ревет в ночи,
Колотится в утес неистово,
Пасутся лунные лучи,
Разгуливает форель пятнистая.

Уверенно закинул сеть,
Тяну, надеюсь и загадываю,
И, как в махорочный кисет,
В мотню намокшую заглядываю.

А там форель. Она точь-в-точь
Как серебро, еще прохладнее.
Любовь моя темна как ночь,
А ревность — даже непрогляднее.

Форель моя стройна, как ты,
Но вот она из рук выскальзывает,
На миг один из темноты
Мне, как насмешку, хвост показывает.

Безмолвны руки, сеть мокра.
Лишился я того, что дорого.
А ночь из лунного шатра
Меня охватывает холодом.

Ветер улегся, но зыбь, еще хмельная,
Лодку мою подымала с разбега.
Волны шумели, как песнь колыбельная,
И освежали грудь человека.

На берегу, как чудес провозвестники,
Встали деревья стеною зеленой;
Эти — как сабли, а те — как наездники,
Высились в небе их светлые кроны.

Вот уже солнце вечернее бросило
В борт корабельный шлепки позолоты,
Давние дни мне напомнило озеро —
Детство и двор наш у края болота.

Там я мечтал — над просторами водными
Новым Колумбом помчаться отважно.
Вспомнились ранние детские годы мне —
В луже плывущий кораблик бумажный,
Там башмачок, у бабки украденный,
Воображал я фрегатом-громадиной…

К нам издалека, сильны и легки,
Двигались лодки по зыби шумливой;
Эти — как с тонким крылом башмаки,
Те — словно лошади с пенною гривой.

К дому везли мы изрытый водой
Камень, из озера поднятый нами.
Виделся профиль на нем молодой,
Вился трехтысячелетний орнамент.

Камень рассказывал нам, что на дне
Озера город лежит в глубине;
Там, где над черной священной дубровой
Высился, словно под шкурой тигровой,
Дуб в золотом драгоценном руне.

… Мчался корабль с кормою крутою,
Вымпелом вея из темноты.
Взяли пришельцы руно золотое,
Чтобы Колхиду лишить красоты.

Скрылся корабль в черноморской дали,
Ветры нас пылью потом занесли;
Топи болотные, тяжко вздыхая,
Стали владыками нашего края;
И, дочерей из домов похищая,
Их на продажу корсары везли…

Эту легенду мне передала
Бабушка — мы у камина сидели.
Болью, как угли, сердца в нас горели,
Медленно, тихо беседа текла,

Чем-то с природою схожа была
Наша беседа… Камин догоревший
Слушал, разинув мечтательно рот.
Бабушка молвила: «В осиротевшей
Старой Колхиде лишь буря поет…»

И, как на озере челн в непогоду,
Ветер качал нашу свайную оду.