Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

В дремотных трущобах колеблется ключ,
зима, затуманясь, уходит отсюда,
но почки еще не прозрели покуда
и теплые ливни не хлынули с круч.

Весною садовник прилежен к труду.
Сын Картли, он полон любови к отчизне.
Он хочет, чтоб первое яблоко жизни,
как зарево, вспыхнуло в нашем саду.

Как карта, в морщинах сухая ладонь,
на ней отпечатались корни растенья.
Как трут, она дышит. Он полон терпенья,
чтоб высечь соцветий волшебный огонь.

Ножом расщепляя побег молодой,
он надвое делит древесные ткани.
И, выбранный плод прививая заране,
две жизни стремится зажечь из одной.

И саженцы любят его всё нежней.
Они как ребята из детского сада.
Он их переносит туда, куда надо,
он их бережет, словно малых детей.

Он мира живого творит уголок,
ему вручена созиданья частица.
Готова природа ему подчиниться,
чтоб он насладиться плодом ее мог.

И встанут над садом, как сладостный дым,
соцветия персиков, спутников лета,
и крик петушиный из горла рассвета
прорвется и грянет, ликуя, над ним.

Он дерево лепит, как лепят кувшин,
он влагой его наполняет весенней.
Мой славный соперник, он всё вдохновенней,
он в деле своем достигает вершин.

А в небе уже догорает закат,
и движутся тени под ветками сада,
и бродит садовник в сиянье заката —
полезных деревьев творец и собрат.

Солнце в воду вонзается косо;
как топазы искрится река;
в волнах по пояс, каменотесы
укрепляют ее берега.

Еще трудно волнам, еще тесно.
Но ведь скоро наступит пора,—
словно чувства, внедренные в песню,
шелестя, распрямится Кура.

Тополевой толпой окруженный,
берег ярко горит ввечеру.
И Тбилиси стоит, погруженный
в солнце, в летописи и в Куру.

Ты поглубже вглядись в эти воды,
пылью влаги лицо освежи
и прозрачную мудрость природы,
как ребенка, с душою сдружи.

И стихи мои плещут, как птицы,
бьет заря им в тугое крыло,
где ударники нашей столицы
прорубают столетьям русло.

Их приветствуют шумные листья
тополей в водяном серебре.
И в сказаниях тонет Тбилиси,
в испареньях Куры и в заре.

Ты выходишь на берег тбилисский,
где балконы висят, как карниз.
Стаи ласточек кружатся низко,
ищут гнезд, где они родились.

Так завистливо смотришь один ты,
как летают стрижи над рекой.
Вот уж солнце по краю Мтацминды
величаво идет на покой.

Тополя поднялись над Курою,
как гонцы из прошедших веков,
свежий шелест их родственен строю
и напеву грузинских стихов.

Лишь Мтацминда прижмет на прощанье
солнце к каменной груди своей,
вновь умчат меня воспоминанья
к Самегрело — отчизне моей:

вспомню буйвола в зарослях сонных
и над кровлею — тополь седой,
где обиженный кем-то ребенок
плакал, спрятавшись в купе густой;

крики ворона в дымке небесной,
соколиный полет на ветру,
о Риони старинную песню
и забытую детства игру.

Но там сушат болотные топи,
здесь крепят этот берег крутой.
Я хотел бы шуметь, словно тополь,
и витать, словно мысль, над Курой.

Как корзинки, сплетенные плотно,
сотней пепельниц у потолков
гнезда лепятся. Ласточки сходны
в этот день с мастерами стихов.

Напоивши и землю и зелень,
миллионом бубенчиков дождь
прогремел. Лишь на дне у расселин
влажный след его в полдень найдешь.

Капли рушатся с кровельки низкой.
Разминаясь, шумит горячей
величавый осокорь. И в брызги
разлетается быстрый ручей.

И в Куру, словно скал славословье,
низвергается пенный каскад.
Кровли — словно омытые кровью,
как щиты после боя, — блестят.

Глубже гул городской в последождье.
Мягче окрик трамвайных звонков.
А из лужиц, подернутых дрожью,
блещут снегом клочки облаков.

Всюду капли остались на листьях,
словно шумного пира следы.
Подымаются, как альпинисты,
на Мтацминду дома и сады.

В каплях стекла распахнутых окон,
и в тени не просох еще двор,
я люблю уноситься далеко —
в освеженный грозою простор.

Тучкой, в скалах застрявшей, плененный,
я люблю меж каменьев скользить
быстрой ящерицею зеленой
и одежду на солнце сушить.

Я пройду вдоль кварталов растущих, —
тихой думой объяты они.
Вновь Кура, словно радуга в тучах,
предвещает погожие дни.

Воздух зябко дрожит, словно полный
кокон, в сумрачных и голубых
пропастях. И, подобием молний,
горы врезываются в мой стих.

В облаках — ястребиных кочевьях —
величаво пропеллер пропел.
Вечереет, и вновь на деревьях
клейкий сок, как кристалл, затвердел.

Уж на отдых к далекому дому
солнце тихо сошло с высоты.
Юный день ожидает парома
на другом берегу темноты.

Я иду над Курою. Сверкает
влажный камень в редеющей мгле.
И заря над горой возникает,
день чеканящая на земле.

Я возвращаюсь.
                          Возвращаюсь мимо
пяти мостов, что над Курой висят,
и на меня собаки лают мирно,
а иногда и лаять не хотят.
Спят памятники,
                           дремлет старый садик,
и магазины в сон погружены,
и на горах не видно старых ссадин —
да мне и сами горы не видны.
Всё спит спокойно,
                                углубленно, строго,
завидным сном —
                              рабочим крепким сном,
и только неоконченные строфы
не спят в квартире на столе моем.
Да вот идет навстречу сторож старый.
«Который час?»
                           Да,
                                а который час?!
Высокий, величавый
                                  и усталый,
идет он, сединой своей лучась.
И слышат сквозь дремоту скверы,
                                                       парки
и лавки под охраною замков
спокойное постукиванье палки
и поступь этих тяжких башмаков.
Идет он.
             На плечах желтеют листья.
Идет он
             как отец и как судья.
И кажется мне, будто бы Тбилиси
обходит этой ночью сам себя.
И я ходить, как сторож, не устану,
по переулкам дремлющим кружа.
Я твой, Тбилиси,
                            как твои платаны,
твои мосты,
                   базары,
                               сторожа.
Гляжу я на туманные строенья,
не отвожу от них счастливых глаз…
Который в мире час?
                                  Час вдохновенья.
Горчайший час,
                          сладчайший час…