Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Над водой тростник склонился,
Тень на озеро легла…
Вдруг читателю на милость
Станет песнь моя легка?

Буду прост и односложен,
Всем доступен, скромен, тих,
И любой прохожий сможет
Отпереть ключом мой стих.

Буду славить горы, чащи,
Мудрость мастера презрев.
Что сказал бы мне мой пращур,
Неожиданно прозрев?

Прошуршал камыш, и аист
Взмыл по облачной тропе…
Может быть, в былом покаясь,
Так же просто мне пропеть?

Опечален и рассержен,
Сам себе я стану мстить…
Ну, а сердце? Разве сердце
Мне в строку тогда вместить?

Когда расстанусь,
Кажется — растаю
Всем сердцем
                      в сердце маленьком твоем.
Из сердца твоего произрастаю,
Одной звездой волнуемся вдвоем.

Тогда спешу, чтоб ты не откололась,
Дарю тебе все отблески души.
Я всё боюсь — не потерять бы голос,
Твой голос —
Колыбель в моей тиши.

Мне в самом деле кажется и мнится —
Твое гнездовье в сердце у меня.
Ты молодости первая зарница,
И старость ты
До рокового дня.

Когда в комнате сон, и на улице тишь,
и смолкают все звуки ушедшего дня,
ходят только часы, осторожно, как мышь,
окликают, зовут, будоражат меня.

Счет минутам ведут, или просто бегут,
или целят стрелою в рассвет золотой,
или цифрами время в осаду берут,
или круг обегают, как рог налитой.

Мои думы сливаются с ходом часов,
и минуты как четки — то нечет, то чет,
я сливаюсь с мерцаньем ночных голосов,
эта ночь, словно звездная песня, течет.

Ходом этих часов отмечались года,
с ними детство текло и рождалась строка,
и они, словно пульс, трепетали, когда
у отца моего остывала рука.

Они меряли жизнь, как теченье ручья,
были радостям вехой и мерой забот.
И мерцают они в тишине бытия,
и с природой самой согласуют свой ход.

Словно искры, минуты взлетают, легки,
и на струнах часов мирозданье поет,
по-особому ночью кричат петухи,
Млечный Путь надо мною густеет, как мед.

Эту ночь проведут они вместе со мной
с глазу на глаз — их поступь легка и тиха —
и, минуты похитив из бездны ночной,
переплавят их в мерные строки стиха.

У снегопада тоже почерк свой.
Бубенчик славит санную дорогу,
метель подходит к самому порогу, —
я рад сегодня гостье снеговой.

Причудливо, задумчиво и тихо
усталый дым чуть гнется на ветру.
Порхают хлопья. И метель-франтиха,
вся в белом, павой бродит по двору.

Как звезды, хлопья в воздухе повисли,
пробрался снег ко мне за воротник.
Как хлопья, кружат медленные мысли,
и речь природы льется, как родник.

Что мне еще в такое утро надо!
Ель, словно свечка, около окна.
Ловлю руками клочья снегопада,
на стеклах разбираю письмена…

Как я мечтал — пушинку снеговую
внести в твой дом, чтоб видела и ты
во всей красе игру ее живую,
холодный свет и трепет чистоты.

Хотелось мне, чтобы она, не тая,
перед тобой сияла в доме, как
январского простора мысль простая
или как проседь на моих висках.

Но от прикосновения к ладони
снег исчезает, словно от огня…
И я ни с чем пришел к тебе на склоне
январского завьюженного дня…

Одна лишь нежность в сердце не растает,
она надежней снежной кутерьмы,
возьми ее — она перерастает
в любовь, с которой неразлучны мы.

Скоро снег рассыплет чистый пух,
звездочками двор оденет скоро,
ночью окна разошьет узором.
Белый дед в ворота вступит вдруг,
звон саней осеребрит просторы,
поломает ветви снежный ворох,
лес застонет от холодных вьюг.

Ель, согнувшись под морозным даром,
доброй гостьей к нам войдет сама,
теплый островок найдет впотьмах,
тихо встанет рядом с самоваром.
Пусть взовьется на дворе зима, —
ель недаром красит нам дома
и с детьми беседует недаром.

Белоконных всадников лихих
под ветвями встретят наши дети,
и напомнит елка им о лете,
будет много звонких игр у них,
снова ляжет тишь на целом свете…
Звон саней в просторах неприметен,
шум дроздов над кровлями затих.

Лишь задремлет суета дневная —
весь в лучах, степенный пестрый кот
мимо ели медленно пройдет,
человечий гомон презирая.
Я же, утомленный от работ,
выйду за дверь, гляну из ворот —
в тишину оснеженного края.

День новогодний. На ели нарядной
дед снеговой рядом с птичкою яркою.
Весело детям, и деду отрадно,—
прямо с мороза он — в комнату жаркую…

Кружатся дети вкруг еловых веток.
Дедовой шубой белеет долина.
Мнится мне: воспоминанье о летах
детства присело со мной у камина.

Воспоминание мне рассказало
сказку про деда: «А помнишь ли ты его?
Разве не светит тебе, как бывало,
белая лампа седой бороды его?»

…Детские думы мои, как ручей,
мчались, играли средь наших полей…
Дед мне сейчас как живой вспоминается;
тропку к воротам в сугробах топча,
он у дверей во весь рост подымается…
И промелькнул предо мной как свеча.

Он величаво скакал по дороге,
в зимнюю ночь потеплей укрывался
и в ожидании смерти, в тревоге,
в землю святую пойти собирался.

Ну, а пока — дичь с охоты он нашивал,
Саба Сулхана по памяти знал.
Миндией был он селения нашего
и городов больших не видал.

Снежные ль бури в долине ревели,
он тхиламури к подошвам привязывал.
По вечерам же играл на свирели
или же страшные сказки рассказывал.

…Помню: расширив глаза удивленные,
темные, словно озера бездонные,
передавал он нам, малышам,
жуткую тайну: болотные лешие
в ночь заплетают хвосты лошадям,
лошади же становятся бешеными…

Вновь он на елке в родимом дому,
смотрит на лампочек пестрых сверкание,
дети рассказывают ему
повесть о Чкалове и о Папанине.

Им Циклаури потом вспоминается,
что над Казбеком сияет вдали.
И Циклаури ведь тоже является
дедом детей нашей доброй земли!

Юность, молодость, зрелость…
                  Лежит между вами граница —
краткий миг передышки,
                  смущенья и смутных забот.
Чаша ядом священным
                  еще не устала искриться,
но всё явственней сокол
                  усталую руку гнетет.

Этот миг наступил —
                  и сомненье меня охватило:
если пальцы мои
                  обожжет догорающий трут,
значит, пламя иссякло,
                  остались одни лишь чернила,—
но они без огня
                  на странице строку не зажгут.

Если свойства души
                  заключаются в пенье и плаче,
чтоб вернее раскрыть
                  эти свойства, подобно тому
как весенние почки
                  апрель раскрывает горячий,
оробелые руки
                  для исповеди подниму.

Руки робкие мастера!
                  Вам довелось потрудиться.
Как же вас подниму,
                  если крыльями сокол не бьет?!
Юность, молодость, зрелость…
                  Лежит между вами граница —
время тайных раскаяний,
                  смутных тревог и забот.

Это время пришло.
                  Снег валится всё гуще и гуще.
Он растает еще.
                  Но сегодня долина бела.
Я хочу, чтобы жизнь
                  уподобилась ниве цветущей,
чтобы нивой в цвету,
                  а не сломанной веткой была.

Сети трудных раздумий
                  в житейское море закину:
поздней ночью, в слезах,
                  я на милую землю пришел —
и поэтому с песней
                  подняться хочу на вершину,
как бы ни был мой путь
                  утомителен, долог, тяжел.

О родная страна!
                  Дай росою твоей окропиться.
По распаханной ниве
                  твой сеятель с песней идет…
Юность, молодость, зрелость…
                  Лежит между вами граница —
краткий миг передышки,
                  смущенья и смутных забот.