Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Юность, молодость, зрелость…
                  Лежит между вами граница —
краткий миг передышки,
                  смущенья и смутных забот.
Чаша ядом священным
                  еще не устала искриться,
но всё явственней сокол
                  усталую руку гнетет.

Этот миг наступил —
                  и сомненье меня охватило:
если пальцы мои
                  обожжет догорающий трут,
значит, пламя иссякло,
                  остались одни лишь чернила,—
но они без огня
                  на странице строку не зажгут.

Если свойства души
                  заключаются в пенье и плаче,
чтоб вернее раскрыть
                  эти свойства, подобно тому
как весенние почки
                  апрель раскрывает горячий,
оробелые руки
                  для исповеди подниму.

Руки робкие мастера!
                  Вам довелось потрудиться.
Как же вас подниму,
                  если крыльями сокол не бьет?!
Юность, молодость, зрелость…
                  Лежит между вами граница —
время тайных раскаяний,
                  смутных тревог и забот.

Это время пришло.
                  Снег валится всё гуще и гуще.
Он растает еще.
                  Но сегодня долина бела.
Я хочу, чтобы жизнь
                  уподобилась ниве цветущей,
чтобы нивой в цвету,
                  а не сломанной веткой была.

Сети трудных раздумий
                  в житейское море закину:
поздней ночью, в слезах,
                  я на милую землю пришел —
и поэтому с песней
                  подняться хочу на вершину,
как бы ни был мой путь
                  утомителен, долог, тяжел.

О родная страна!
                  Дай росою твоей окропиться.
По распаханной ниве
                  твой сеятель с песней идет…
Юность, молодость, зрелость…
                  Лежит между вами граница —
краткий миг передышки,
                  смущенья и смутных забот.

За самим собой в погоне,
Пел ручей на горном склоне,
Пылью радужною цвел,
Разговор открыто вел:

«Не ищу я зыбких истин.
Я — ручей. Я — бескорыстен.
Я затем хочу бежать,
Чтобы землю освежать.

Я бездомен. Я бродяга.
Вечный путь — моя отвага,
Мой недремлющий мотор…»
Пел и скатывался с гор.

И задумывался: «Небо!
Что-то дождь давненько не был,
Я твой сын, я твой гонец,
Силы мне прибавь, отец!

Я ручей, и я ручаюсь:
Дашь дождя — я не отчаюсь,
Буду прыгать по камням,
Помогать родным полям…»

Синеву закрыла туча,
Буркой землю нахлобуча,
Славный, добрый дождь упал.
«Я спасен!» — ручей кричал.

Вся рукопись, как россыпь лепестков,
как рдеющие угли, не простыла.
Я знаю мощь звенящей краски слов…
Но по ночам, за росписью стихов,
вдали я слышу пенье Автандила.

Как сладостно звучит оно в тиши
иль пламенно, с какою яркой силой…
Далекий друг поэта, подскажи,
как мне запеть подобно Автандилу?

Хоть этой ночью новая тетрадь
напевом налетевшим окропилась,
с картиной звук не мог я сочетать,
в единый строй она не заключилась.

Земли красою зримой я пленен,
листком в росе, яйцом в гнезде голубки.
И как бывает сумрак оживлен,
лишь огонек блеснет у деда в трубке!

А образ ищет голоса себе;
янтарным житом ток не так сиял бы,
когда б не пел, как бубен, в молотьбе
и тружеников песней не звучал бы.

И вот когда ты на палитре слов
смешаешь краски ярко и богато,
ты голос молодой своих стихов
проверь на слух читателя-собрата.

И если, щедрым сердцем порожденный,
в сердцах сумеет отклик он найти,
он будет жить, живыми повторенный,
в потомстве и, как Млечный Путь, цвести.

Я не сплю. Я во власти тревоги.
Я послушен дождю за окном.
Ветер в двери! Отец на пороге,
В мокрой чохе он входит в мой дом.

Это сон. Это явь. Он в могиле.
Он мерещится мне в забытьи.
«Где ты был? Мы тебя не забыли.
Как промокли одежды твои!»

Он стоит, не скрывая обиды,
Опираясь на тот же костыль;
И по дому под ветром Колхиды
Дождевая проносится пыль.

Вот он кашляет глухо — он болен,
Воду пьет и чуть слышно потом
Говорит, что невесткой доволен,
Что моим он доволен жильем.

Опускаются влажные веки,
Растекаются капли дождя:
«Если дочь потерял я навеки,
Я измучусь, ее не найдя!»

«Погляди на меня, — я отвечу, —
Я в слезах пред тобою стою.
Думал я, ты готовишь ей встречу
Там, в твоем безымянном краю.

Чоху высушим, в нарды сыграем,
Отдохнешь у меня наконец.
Ничего, мы ее повстречаем.
Стол накрыть разреши мне, отец!»

Но отец мой уходит из дома,
Слышен капель томительный звон —
И меня покидает истома,
Принесенный дождем полусон.

Я песней утолю печаль свою.
Отца я помню, наш очаг, беседы.
Боялся он за нас:
Обиды, беды
Мерещились ему
В чужом краю.

Он становился пепельным не раз,
Хотя и слышал, кто они, студенты.
Глаза то вниз глядят,
То вверх воздеты,—
Он всё мечтал, переживал за нас.

Он пел и говорил о том же самом.
Как Диккенс, на рассказы был мастак.
Была ему отчизна вечным храмом,
Амвоном —
Трудовой его верстак.

Студенчество он понял из молвы.
Ему вокзалы виделись,
Вокзалы,
Мечты его, как бы мосты,
связали
Селенье наше
С берегом Невы.

В дорогу подбивая башмаки,
Он думою о сыне жил тревожной,
Тоской томился
Железнодорожной,
Вокзалы мнились, слышались звонки.

Пыль книжная запорошила белым
Его густые брови.
И с тех пор
Он видел меня горным инженером,
Проникшим в тайны белых наших гор.

Чтоб нищета ушла — ему хотелось,
Чтоб я земные отыскал дары,
А там, в горах, меня догонит зрелость
И поведет меня в нутро горы.

Я был ошеломлен звучаньем встречным,
Меня увлек
Мир звуков и тревог.
Мечта отца Путем осталась Млечным,
Никак его осилить я не смог.

Ветрами всех материков обдутый,
Нашел дорогу в горы, да не ту.
И жизнь моя
Любой своей минутой
Так не похожа на его мечту.

И всё же — это он. Его заветы.
Мой стих запомнил заповедь отца.
Вставай скорей,
Громи людские беды.
Входи любовью в горы и сердца!