Александр Житинский - Снежная почта

Ты спросишь, почему
Тревожно так на свете?
Тебя я обниму
И не смогу ответить.

Твоих касаясь век
Горячими губами,
Скажу, что этот век
Еще не прожит нами.

Скажу: веселой будь!
Им хорошо живется.
Скажу: когда-нибудь
Все в мире утрясется.

Добавлю, может быть,
Уже неторопливо,
Что детям нашим жить
Достанется счастливо.

Не горюй!
Наша жизнь – не награда.
На нее обижаться не надо.
Лучше выпей сухого вина,
Чтобы краше казалась она.

Лучше песню запой да спляши,
Чтобы стекла вокруг задрожали
От неловких движений души,
Отыскавшей отраду в печали.

Не горюй!
Горевать – это просто.
Ты мужчина высокого роста.
У тебя благородство и честь,
И друзья неподкупные есть.

Так пусти эту чашу по кругу,
Осуши нашу радость до дна!
Мы в глаза поглядели друг другу.
Не горюй!
В них надежда видна.

Сегодня чертова погода.
С чего начать мне разговор?
Друзей все меньше год от года,
Но это, право, не в укор
Тебе, мой друг необходимый.
Тебя я потерял давно,
Поэтому мне все равно,
С кем проведу я эту зиму.

Сегодня снова, как тогда,
Висят на небе провода,
Вовсю оттаивают стекла,
Запахло гриппом и цингой,
Дорога черная намокла
И шевелится под ногой.
Весна накапливает ярость,
Она в конюшне застоялась.

Я написать тебе готов
За десять лет десяток слов.
Мой слог понятен стал и скучен.
Добропорядочность в крови.
Как говорит мой визави,
Я протяженностью измучен,
Ленивый, как портновский метр.
Но впрочем, ты не геометр!

Мы говорили слишком тихо.
Теперь совсем не говорим,
Как будто кончилась интрига,
Любовник цел и невредим.
Мы говорили слишком тонко
И, зная подлинность стихов,
От разговоров ждали толка,
Как возвращения долгов.

Теперь и это надоело!
Ищу цитаты то и дело,
А на дворе стоит февраль,
И календарь открыл кавычки.
Пишу статьи, ломаю спички
И мне Онегина не жаль.
Он перепутал все на свете,
Явившись мне в кордебалете.

И я спешу, пока могу,
На целый год наговориться.
Я тоже у тебя в долгу
И в девятнадцать, и под тридцать.
(Предельный возраст для мечты,
Как говорил когда-то ты).
Теперь, немного успокоясь,
Я в прошлом, как в воде, по пояс.

Опять я вспомнил анекдот.
Неужто это все пустое?
Вот я пишу, как Дидерот,
С оптимистической тоскою.
Я научился рифмовать:
Врагу – могу, собаки – враки.
И все-таки был прав Бетаки,
Он знал, что надо рисковать!

А мы, невольники размера,
Сложили свой иконостас
От Кушнера и до Гомера
Протянутый, как ватерпас.
Но восхищения не видно.
Мы ретроградствуем в тиши.
Ты приуныл? Тебе обидно?
Молчи, скрывайся и… пиши!

Пиши! И тут не оговорка.
Чужие строчки, как свои.
Бреши, критическая сворка!
Я кинул кость тебе, возьми!
Моя не виновата Муза,
Она пока не член Союза.
Вольнонаемная она,
И этим, видимо, сильна.

Старик, прости мне этот слог.
Я лучше выдумать не мог.
Зато вовсю повеселился,
Я целый месяц не писал.
Как говорится, бес вселился
И графоманией связал.
На самом деле, я серьезно
Пишу тебе, пока не поздно.

Итак, я начал о погоде,
Но закругляться надо, вроде.
У нас готовится весна.
А что у вас, на Ординарной?
Облеплен снегом столб фонарный,
Ему, конечно, не до сна.
Сегодня я в своей тарелке
Сижу, как снайпер в перестрелке.

Сегодня снова, как тогда,
Когда нас не было на свете,
Горланили повсюду дети,
Был праздник, падала звезда,
Был праздник. Медною трубой
Он выводил такие звуки!
Дрожали губы, пели руки,
А рядом жили мы с тобой.

Я думал, что тебя теряю.
Дождавшись, наконец, письма,
Теперь я тихо повторяю:
«Какая долгая зима!»
И в этом тихом восклицанье
Слились февральские ветра,
И праздники, и прорицанья,
И разговоры до утра
С самим собою на бумаге,
Осточертевшие бедняге!

Мы пробираемся впотьмах.
Нас мучит дьявольская пытка.
Казалось бы, еще попытка,
Еще один, последний взмах
Пера – и формула готова.
В ней, как всегда, всего три слова.
Любовь, свобода и покой…
По-прежнему в руках – синица,
Свобода борется с тоской,
Покой? Покой нам только снится.

Мы говорим: когда-нибудь!
Но мальчики в кудрявых космах
Толпой загадочной, как космос,
Затопчут незаметный путь.

Подальше от возни мышиной!
Стихи раздавлены машиной,
Их убирают на чердак
Шпион, редактор и дурак,
Садятся рядышком за столик
Дурак, шпион и алкоголик,
Все трое дышат в телефон:
Дурак, редактор и шпион.

Тебя, невольный сын эфира,
Списали временно в резерв.
Ты, как монах, ушел из мира,
Пощекотав немного нерв
Тишунину и иже с ними,
Друзьями тихими моими.

Ты скажешь, как всегда: эпоха…
Все перепуталось… Пора
Молчать от вздоха и до вздоха,
И завтра будет, как вчера.
А я отвечу, что дела,
Что денег нет, но все в порядке.
Решаем вечные загадки
Над вечной плоскостью стола.

Казались противоположны
Подходы наши: ты стратег,
Я тактик. На посылки ложны,
И здесь решает третий снег,

Который медленно, но верно,
На одинаковых правах
Объединяет нас навечно,
Как дождь в кривулинских стихах.
И почта давняя по кругу
Февральскую минует вьюгу,
Но только за четыре дня
Доходят письма до меня.

… Читатель мой! Храни бумаги!
Пускай они лежат в пыли,
Как в трубку свернутые флаги
На корабле вдали земли.
Храни их так, на всякий случай,
На случай гибели летучей,
Когда придется среди скал
Тревожный передать сигнал.

Или когда на горизонте
Земля распахивает зонтик,
Чтобы ими, словно благодать,
Сигнал победы передать.
Храни бумаги и записки,
Стихи подальше убирай,
И в тайны нашей переписки
Неукоснительно вникай.

Биографические знаки,
Приметы времени и мест
Весьма полезны для зеваки,
Которых пруд пруди окрест.
Но ты, внимательный читатель,
За ними душу примечай.
Душа бессмертна. (Это кстати,
Чтоб ты, приятель, не скучал.)

Старик, сегодня тишина.
Твой третий снег лежит на крыше.
Что ты ответил – он не слышал,
Ему подробность не важна.
Он слышал – как. Он бессловесен,
Но зная музыку твою,
Ему других не надо песен,
Как оттепели – февралю.

Итак, я завтра уезжаю,
Портфель вещами нагружаю.
Героя худенькая тень
Качнется за стеклом вагонным.
Лечу в Москву по перегонам,
И лень писать, и думать лень.
Полезна эта терапия
От искусительного змия,
И, если истина в вине,
Она пользительна вдвойне.

… Всю ночь на полке боковой
Болтался я полуживой.
Какой-то пьяный мужичок
Кричал про сельское хозяйство,
Где «произвол и разгильдяйство»
А я никак заснуть не мог.
Как будто заново родившись,
Два века повернув назад,
В Москву я ехал, как Радищев,
Глубокой думою объят.

Москва меня встречала солью
Без хлеба. Соль – на мостовой.
Я удовольствовался ролью
Смешаться с уличной толпой
По улицам и переходам,
По эскалаторам метро,
Несомый бережно народом,
Как по течению – перо.

Вокруг дышала и рвалась,
Теснилась, путалась, дралась,
Стонала, дергалась, текла
Среди бетона и стекла
По Пушкинской и по Неглинной,
Кузнецкий вверх, Петровка – вбок,
Потоком, саранчой, лавиной,
Мильоном рук, мильоном ног,
Как твой мотыль в стеклянной плошке,
Который рыбам – для кормежки,
Передо мной, во мне, слепа
Плыла толпа, толпа, толпа!..

Валерка, я не видел глаз!
Их блеск божественный угас,
Подернутые мглой тумана,
Как птичьей пленкой, как белком,
Без мысли, даже без обмана,
Глаза брели себе пешком
И взгляды мертвые свои
Тащили сзади, как шлеи.

… И вправду, было очень сыро.
Снег навалил до самых плеч
А после, вроде дезертира,
Смываться начал, таять, течь.
Месил я жирные дороги
И в «Юность» обивал пороги.

Сказали (пара реверансов,
Чтоб мне пилюлю подсластить),
Что, мол, в чести у ленинградцев
Манера – отчужденным быть
И прятаться за ширмой слов,
Когда хоть в петлю ты готов,
Что это грамотно, но скушно…
А впрочем, встретили радушно.

Какой-то юноша с тетрадкой
Ждал очереди на разнос
И думал, видимо, украдкой,
Что он бессмертное принес.
Тут некогда сидел и я,
Но вреден возраст для меня.

Все строки – вольные, святые,
Простые, сложные, худые
Уже написаны давно.
Мы повторим их, если сможем,
И аккуратно в стол положим,
Где им уютно и темно.

Вот комментарий мой к письму:
Москва, мещанская столица,
Блестит, ласкает, веселится
В своем стоглавом терему.
Советский труженик – в порядке,
Как ангел. Крылышки торчат.
И только юноши в тетрадки,
Строчат. О чем они строчат?

О чем строчат они ночами,
Обуреваемы речами?
О чем строчим и мы с тобой,
Поэт необходимый мой?

Необъяснимая тревога,
Как чернила, разлита.
Война ли, дальняя дорога,
Полосатая верста?

И волосатый страх на теле
Родной, незнаемой страны,
А ты еще – про Вигорелли!
Смотри, как бы тебя не съели
На масленицу, под блины.

И каждая статья – как рана,
И каждый слух долбит висок.
Как летчик, выйдя из тарана,
От смерти мы на волосок.
А наши четверо детей
Еще не знают новостей
Других, – как мир устроен честно,
В нем ни войны, ни страха нет.
Повсеместно и прелестно:
Ночью – темень, днем – свет

И эта строчка в феврале
Погасла угольком в золе…

Февраль 1970 г.