Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

Душа в лифте моего тела
перемещается вверх-вниз.
Иногда застревает на этаже сердца,
иногда давит пальцем на верхнюю кнопку
и начинает движение к высшим этажам моего разума…
Но чаще всего спускается вниз,
к железам внутренней секреции,
выходит в подьезд мочеиспукательного канала
и на его стенах царапает
разные порнографические и срамные слова…

Ветер веял и нес женщину.
Женщина летела, а мужчина следовал за ней.
Мужчина бежал, а за ним — его друзья.
Друзья шли, и стояла пивная.
Стояла пивная, а пиво прокисало.
Пиво прокисало, а трактирщик старел.
Трактирщик старел, у него выпадали волосы.
Падали волосы, и падали бомбы.
Падали бомбы, и рушились дома.
Рушились дома, и строилась новая пивная.
Новая пивная строилась, и шли новые друзья.
Шли новые друзья, и бежал новый мужчина.
Новый мужчина бежал, и новую женщину нес ветер.
Новую женщину нес ветер, и веял старый ветер.
Старый ветер веял, и крутились ветряные мельницы.
Крутились ветряные мельницы, и рождался Дон Кихот.
Дон Кихот рождался, а Сервантес умирал.
Умирал Сервантес, и умирал Шекспир.
То есть было 23 апреля 1616 года, и
литература скорбела, а Бог смеялся.
Бог смеялся, а иногда смеялся и мужчина.
Мужчина смеялся и пил пиво.
Или наоборот: сначала пил пиво, затем — смеялся.
А затем плакал.
Потом он вставал и, шатаясь, шел за женщиной.
Женщина бежала в хвосте у ветра.
Ветер веял и пытался нагнать луч света.
Мужчина стоял и наблюдал за их игрой в ловитки.
Мужчина иногда был физиком,
иногда поэтом,
иногда пьяницей.
Мужчина часто заходил в пивную.
И прежде чем пиво прокиснет, а трактирщик — постареет,
пил пиво и беседовал с друзьями,
а Бог смеялся,
Бог смеялся…

И ветер веял…

Ребенка пятого печаль вполне понятна.
Его ранимость матери привычна
До безучастия. Она все время гонит
Его к взрослению.
И в этом скором детстве
Не дотянуться было до скакалки,
До куклы, ходунков, до книги сказок;
Как будто не было ни плача, ни капризов,
Ни мокрых и «пахучих» ползунков.
Со временем компьютер приютил.
В нем детская душа, как поплавок,
С утра до вечера. И только в час ночной
Его, как из аквариума рыбку
Без спроса вынимают и кладут
Поближе к матери, чтоб ей бока согреть.
А у него за ушком розовая жвачка,
Как первый опыт маленького «я».

Она воспринимала распусканье розы
как порнофильм.
И мягко так пушистилась
клубком из белой нити
Я ввязывала в эту нить
колючие шипы
Сейчас я бабушку вплетаю
в сеть стихотворений
Она везде: в моей одежды
складках,
В жемчужных бусах
часть ее души.
Всего же лучше прячется
бабуля
В моих седых упрямых волосах.

Стою я с веником и думаю,
что лучше — мести так дальше
или книгу взять,
в покое пребывать или искать
чего-то нового без масок и без фальши.
Я, как русалка с веником-хвостом
и с грудью женщины и черепо-костями
под грубой кожей.
Я же выметаю,
ломаю, выбиваю и дроблю.
Я это делать вовсе не люблю.
Еду готовлю и детей рожаю —
моих карателей,
верчусь, кручусь, плачу
мечтой, душой, желаньями и кровью,
чтоб веник превратить в букет цветов.
Асфальт невольно злю и обижаю.
Он вечно мокрый.
Я ж опять стираю
и веником опять мету
и что-то выбиваю налету
Вокруг так много поводов для стресса,
Но даже с веником в руке —
я поэтесса!

Свистит. Зовет. Завлекает.
Чем-то похож на меня —
он знает, какою набит дребеденью.
Ручной, как собака,
только не ласков.
Меняю лед
на льда налет,
невольно ощущаю
похожесть освещения внутри.
Давай, мой друг,
опустошимся до конца
и будем ждать прохладу оправданий.
Не я, а он
в дробящей лихорадке.
Ему б закалка давняя моя.
Опять я довела его до ручки,
касаясь темы вечной пустоты.

Когда пишу стихотворенье,
все тело, как в молитве,
в звуках транса.
Ищу слова
и, находя их, чувствую невольно
себя преступницей,
презревшей мир вещей.

Я в недрах мыслей
нахожу месторожденье
и все полезное
внедряю в строй стиха,
объединяю пальцы, как потомство,
и слышу наступление момента,
когда пора в открывшееся сердце
вонзить перо-лопату,
и — вперед!

Я стих потеряла
белый.
Алыми строчками в нем
проступали черные мысли,
в сахаре и хлебе замешанные,
выпеченные из печали
и заботы о мягкой родине.

Я стих потеряла,
покупая лук,
бранясь с очерствевшей судьбой
за крупицу земли
чтоб могла я пастись
под любимым солнцем.

Я потеряла стих.
Я потеряла родину,
нашедший пусть отзовется
и покажет их мне.

Однажды,
давно, а может, недавно
жила-была женщина —
письменный стол.
Ножами вертела возле печи
и ветер ловила сетями
из бельевых веревок
И словно белье
она выжимала мечты
о счастливой и крепкой семье…
А в ящичках выдвижных
дети имели место,
И дверца к ранимому сердцу
порой открывалась ключом.
А по ночам, в глубине тишины
отбеливались стихи,
утоляя ненужную гордость.
Согнувшись, единожды,
так и стоит она,
не познав взмаха крыльев.
Стоит бестолково,
взирая на стульев разброд,
и вопрошает безвольно,
женщина я или стол?..

И, между прочим, солнце взойдёт,
На нас обрушится волной тепла, как любовью, —
И солнечные лучи преломятся,
Как сосульки,
Как высохшие листья,
Как струи ливня.

И, между прочим, мы будем вот так стоять,
Когда на нас обратят свои взоры лётчики,
И изрекут, что любовь на полёт похожа,
А случайные путники, обратившие взоры на нас,
Сделают вывод, что любовь подобна дороге,
И на нас обратят предсмертные взоры те, что уходят, —
И сделают выдох: небытию подобна любовь,
И на нас обратят свои взоры собаки — и пролают,
Что их преданности подобна любовь,
И на нас обратят свои взоры бездомные, чтобы вселиться
И сделать вывод, что любовь подобна дому,
И на нас обратят свои взоры только что пробудившиеся,
Чтобы зевнуть: сновиденью подобна любовь,
И на нас обратят свои взоры звёзды и просияют:
Их сверкнувшему следу подобна любовь.

Мы же, между прочим, привязанные
К своим телам,
Извлечём себя из голов друг у друга
И на протянутой между нами любви
Будем развешивать — по порядку —
Сны, боль, желания — и всё такое,
Пока тела наши, оставшиеся на земле, не преломятся,
Как сосульки,
Как высохшие листья,
Как струи ливня,
И так далее.