Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

Как красив был этот синий автобус!
Из зимы вдруг переехавший в лето…
Я увидел его с поднебесья своего четвертого этажа
И сразу узнал:
Это 12-й,
Он ходит с Руставели до Важа Пшавела
В салоне украшенном турецкими надписями
И грузинской речью —
Сидели люди и сияли от скрытой радости
Я смотрел с высоты на автобус
И его голубые полоски подшучивали надо мной —
Будто несколько ступенек небесной лестницы
Под моими ногами
А сидящие в автобусе —
Это ангелы синих высот…
Я смеялся над своей шуткой
Но когда посмотрел вверх то увидел тьму
И понял что стою вверх ногами
Над головой у меня земля,
А там где проехал мой голубой автобус — небо!
Но это была лишь ответная шутка
Человека в хорошем настроении
В этот чудесный весенний вечер…
Потом снова появились автомобили и люди
На земле и вверху, во всей вселенной
Только 12-й скрылся
В направлении Сабуртало
Когда-то там жила моя жена
Но я перевез ее сюда
И все это имело большое значение
Как и синий автобус
На мгновенье перевезший из другого мира
Неземных путников
Что бы показать их мне
И исчезнуть

Есть комнаты в которых
Чувствуешь взгляд розеток

Их маленькие жуткие глазки
На круглых потемневших лицах
С винтиком — носом.

Как напряжен их взгляд! —
220 вольт —
Он выражает то, что стены
Думают про тебя, про всю твою семью,
Про мебель в комнате,
Вообще про жизнь

Этот взгляд пронзает насквозь, он беспощаден
От него берегут детей
Ведь они так часто хотят
Розетке выколоть глазки гвоздем

Дети чувствуют где-то подвох
Но не знают, что
Если розетку попробовать ослепить,
То она покарает тем же

Вот она какая — розетка,
С бессмысленным выражением
На плоском лице —
Коварная

Она презирает имя, которое дали ей люди
Ей не нравится, когда по стене бьют молотком
И когда по ночам все засыпают

Да и день ей не нравится —
Сумасбродка,
Но у нее, как у сварливой старухи —
Так много света
В глубине ее темных глаз

Денежки мои красивые,
как и роза, небо, дерево.
Мона Лиза —
не кобыла сивая.
Но и денежки мои красивые.
Я в кармане вас пощупаю,
малышей моих расписанных,
показать кому надумаю —
вдену как тюльпан в петлицу их.
Ох вы, деньги мои, денежки…
Вы цветное представление
с полунищей декорацией,
шкуры пустоты сверкание.
Обернусь парчой купюровой
и войду я в мир, где дерево,
роза, небо с Моной Лизою…

Вот уже
вхожу.
Мне билет, и вам билет —
приглашаю.

О, как может быть красива жизнь,
если ты на гребне красивой денежной волны.

Старею. Старею. Старею.
Все чаще о том размышляю,
не выставить ли мои деньги
в музей, под стекло — и навечно.

Пусть люди придут, насладятся
красавцев-банкнот лицезреньем.

В волнении будут стоять они долго,
потом по домам разойдутся в раздумьях:
какая удача —
красивая жизнь,
красивый дом,
красивый стих…

Они подумают —
какая удача,
когда деньги твои так же красивы,
как беременная супруга твоя…

Господи
спаси меня
не дай страху овладеть мной
вот крепко спит моя мама
а рядом с ней
тело моё дрожит бедное
вздрагивает от спазмов

Господи спаси
не дай страху овладеть мной
сегодня ночью
в этой маленькой комнате
где я говорю с тобой
а рядом спит моя мама

Господи
войди в сердце мое
войди в тело моё
и спаси

Господи
вот мед
что принес мне Дато Акриани
будь мёдом моим
что залечит все раны
в теле моем
и в душе моей

Господи
вот мацони
что принес Дато Барбакадзе
стань этим мацони
спасающим меня

и мама моя
каждое утро
будет молиться
за тебя

Вначале был шрам
И шрам был у Бога
И Бог был шрамом.

Шрам первый: И увидел Бог свет, что он хорош,
И отделил Бог свет от тьмы.
И сказал Бог: вот шрам мой,
Первая рана на моем лике,
На границе света и тьмы
Будет заживать труднее всего.

Снова Господь поразил лик свой небесным лезвием и сказал:
Се, шрам второй, видный на водах,
Верхние воды — небо, нижние воды — земля.
Верьте, не верьте,
Но и на воде можно сотворить надрез
И вступать в него, сколько угодно
(если угодно).

И был вечер. И было утро. И были шрамы.
Первый, второй.
Не обошлось и без третьего.
Однако Бог улыбнулся и сказал:
Ерунда это, а не рубец.
Только для красного словца он и нужен.
Но во имя единства стиля
Третью рану мы тоже наименуем шрамом
(как трещину в земле или асфальте
от пробивающихся трав).

И на четвертый были шрамы,
И шрамы были с Богом,
И Бог был шрамами
В этот труднейший из дней,
И направлены были они
На все четыре стороны света.
На пятый день Господь отдыхал от шрамов.
Радуясь, выпускал он рыб в моря и птиц в небеса.
А они, изумленные и растерянные,
Барахтались, разрезая воды и воздух,
Так что и пятый день пришлось наименовать Днем шрама.

О шестом дне помолчим, ибо сколь ни
Труден был первый день и нелегок четвертый,
Самый болезненный шрам пришелся именно на шестой.

А на седьмой день наступил отдых от шрамов.
Да, отдых от шрамов был у Бога.
И сам Он был — весь — отдых от шрамов.

Я здесь давно
ем хлеб и ем железо.
(Нет, правда, не метафора,
я в самом деле ем железо,
я яблоко люблю,
обкусанное положу на стол
и вот смотрю,
как там оно ржавеет.)

Я здесь давно
пью воду и сладкий огонь.
(Нет, правда, не метафора,
я правда пью сладкий огонь
в горячем зелье чая из полыни,
когда в нем растворится сахар, дую
на огненный стакан и прикасаюсь
к его краям.)

Я здесь давно
вдыхаю запах падали с цветами.
(Нет, правда, не метафора,
я падалью действительно дышу,
уже неделя, как передо мной
лежит, гния, свинина на столе,
уже воняет, и над ней
навозные кружатся мухи.)

Я здесь давно,
бутыль абсента справа водрузил,
при ней стакан и сахара кусочки,
разбросанные по всему столу.
Свиная ляжка слева
и нож тупой,
букет цветов и яблоко обкусанное в центре.

Я здесь давно
ем хлеб и ем железо,
пью воду и сладкий огонь,
вдыхаю запах падали с цветами.
Восходит солнце, осветив квартиру,
чуть обождет меня,
потом заходит
и вновь восходит.

Я здесь давно.
Мы здесь давно.
Давнее не бывает.