Шалва Бакурадзе - Антология новой грузинской поэзии

Когда-нибудь всё умрёт,
умрёт и секс в нашей кровати
меж нашими нагими телами,
мы сядем обескураженные
и застесняемся своей наготы,
ты прикроешь промежность ладонью,
и мы отвернёмся друг от друга.

Когда секс естественной смертью тихо умрёт в наших постелях,
мы продолжим лежать друг возле друга
в пижамах,
самому себе удивлюсь —
как был я раньше уверен в себе
и не знал стыда,
а сейчас, когда секс угас между нами
мы будто прозрели
и впервые голыми видим друг друга, стесняясь своей наготы.
Я лягу спиной к тебе,
только сны звёздами будут цепляться к потолку,
и ни одна больше не сможет оттуда сорваться.
Закроем глаза,
но сну не сковать наших век,
и все же мы будем лежать,
делая вид, что спим.

Когда секс погибнет меж нашими телами,
чуть рассветёт — я тихонько,
так, чтобы ты не успела заметить,
встану и, избегая смотреть на своё постаревшее тело,
быстренько что-то накину.
Ты выйдешь к утреннему горячему кофе уже одетая,
мы встретимся взглядами —
глаза, единственное, что осталось светлого в наших старых телах,
где ещё теплится огонь жизни,
я возьму твои руки в свои,
и мы улыбнёмся
и, возможно, подумаем даже,
(словно только что это открыли)
что любовь, эта — как и мы, старая и преданная — псина,
снова у наших ног ложится
и дыхание в ней не угаснет,
пока тела наши рядом лежат
и пока в наших глазах отражаются
звёзды воспоминаний, мерцающие на потолке.

Вечереет.
Вспыхивают лампочки, как лимончики.
И в который раз хлопает дверь —
Сбегает жена, которая когда-то любила;
И соседке в жилетку плачется —
Что ночами супруг дурачится,
Всю её исколол булавками.
А ведь вроде горькую не глушит
И приличным выглядит мужем.
Целый месяц ходил тихоней,
Переживал, что жена рога ему наставила,
А потом прогнал её к чёрту-дьяволу.
Женщина — опозорена, обесчещена, Кунегунда.
Плачет отвергнутая женщина.
Участковый инспектор в растерянности
Как помочь им вернуть семейные ценности?
Летучие мыши повисли подмышками:
Беги, спасайся, не то тебе ни дна, ни покрышки.
Красавица,
Помнишь, как в бюстгальтер ты ватку подкладывала школьницей,
Как вы наскоро завтрак проглатывали,
Тебе помнится?
И как вы разошлись…

Он и вправду был поражён болезнью.
Подружился с калекой — писателем,
С которым царапал наборы слов.
И ему был безразличен
Гипнозом охваченный мяч мира нашего,
В котором жила его жена.
По вечерам они с калекой бродили,
Как бумажные вороны, покрывая вёрсты за вёрстами,
И вот пришли однажды в город,
Который назывался «Корова Пёстрая».
Остались они босыми,
В надежде лишь на слова и хромосомы.
Спали они рядышком, под чуждым солнцем,
И снились им доисторические кроманьонцы.
Для них писались законы
И устанавливались налоговые тарифы,
Дабы они ощутили вкус цивилизации.
И обменивались они новостями,
Что мифы — это сказки,
Что многое на свете — всего лишь сказки
Под этим небом, охваченным галлюцинациями.

По улице, обезображенной дворнягами,
Вышагивает с чемоданом огромадным —
Подмышкой — прижатый
Муж — развратник нерукопожатный.
Теперь инъекции несомненно потребуются,
И точит зубы на него вся терапевтическая отрасль.
Остановка у собственного подъезда. После —
Воспоминания о том, как бегала здесь девчонкой
И собирала на пустыре грязные бутылки,
Чтобы младших братьев разлакомить на выручку.
(Какою же доброй она тогда была).
И задумалась — как далеко ушла!?
Появились мальчишки с палкой,
На которую был нанизан голубь
С вывернутыми кишками,
Пробежали мимо и скрылись.
Затхлый воздух из комнаты выветрился,
Переполненное лёгкое опустошилось
И снова наполнилось воздухом.
Ритмично, ритмично
Закачалась икона Богородицы —
Извещая о возвращении,
А потом склонила лик свой к окну —
Исчезла.

Хэй, Иисусе,
сейчас я спою для того,
чье сердце — без охраны,
чьи слезы — роса небесная,
чьи руки — ручьи,
кому жмут золотые сандалии.
Хэй, Иисусе,
я ли не та,
что нашла в земле куклу,
облезлую, с вытертым пузом?
Хэй, Иисусе,
я ли не та,
что увидела первой,
как ангелы снесли яйца
и улетели?
Хэй, Иисусе,
сейчас я спою для того,
чье сердце — без охраны,
рот — как воющая рана,
кто во сне увидел ночью
слегка пританцовывающих
сумеречного цвета детей.

Господи, Господи,
к Тебе взываю,
Ты раскачал
тьму ночную,
глядят из этого провала волки и шакалы,
притаились, оголодали —
да, такие чучела набивают
только в грузинских сказках.
Облекитесь, стебли растений
и дочери Иудеи,
облекитесь в раскрытые зонтики
и синеву над горизонтом,
а теперь призовите
моего единственного ребенка —
тихо-тихо девочка из дома ушла,
дьявола нашла и с ним возлегла.
Неужели еще увидишь меня,
Господи,
танцующей перед зарей
как ликующие танцуют?
Тело мое — сосуд, глиняная сура,
воспевает тебя, уподобившись птицам,
но из глиняного нутра.
Ох, Господи,
проснулась я на краю неба и увидела рядом колдунью:
маленькая была — связала кикимору
из шерсти черной,
вроде чертика
вот она и сидела в корзине,
ждала меня все это время…
Ох, Господи,
зачем я ее теперь-то увидела,
черную, перед собой?

Улизнула,
улепетнула,
петухи из снега, вершины Казбека
чуть ноги мои не свернули,
раскинула их на дороге,
как — из упавшего кувшина —
стебли цветов.
Ты, волшебница Катерлихзен,
их от грязи отерла.
А помнишь ли ты историю,
как единственная дочка —
пеленки и нарядные платья —
выросла хвостатой
и о других интересных событиях?
Чуть, говорю, не свернули
ноги мои к темным норам,
от ужаса стало дергаться веко,
а после глаза увидали,
как дрозды вылетают
из облака, которое и было
моим свадебным платьем.
Там зимовали они
между складок моей печали.
Вошла я в ручей, держа в руках
колокольчик —
люди увидели, говорят:
странный на ней наряд.
Так и стало мое платье колокольчиком.
Хэй, Господи,
возьми колокольное платье за ножку,
позвони мной,
позови язычников из нор
и повесь на скользкое небо
древний рог.
Хэй, Господи,
помнишь ту любимую дочку?
Взгляни теперь на нас —
головы наши в тумане,
как одуванчики,
нежны и прозрачны.

Кровь. Прикладываешь к моей ране подорожник.
Ты! Знахарь!
В волосах моих серебряные нити — тебе нужны,
чтоб ими вышить свою одежду!
Но устарел ведь способ — тобой придуманный —
лечения. Не помогает.
Так из ромашек приготовь мне ванную.
Коснись воды. — Ну, тёплая?
А руки у тебя дрожат — как будто нашёл меня ты
без движения.
Вот так, вот — поднял, опусти теперь. — Ты обещал!
Красивой быть хочу и в смерти!
Ты! Знахарь!
Прокляни же подорожник, бузину и мяту.
Пусть украшением мне служат лекарственные травы.
Ты спрячь меня в расселину скалы, а воду — солёную —
меняй раз в месяц. В январе — ромашек ведь не будет —
добавь туда чуть мёда — капель несколько всего,
чтоб тело сохранить до поцелуя, что вернёт мне жизнь.
Пусть солнечных лучей вся скорбь вокруг сомкнётся,
А девять же из них — по очереди, для меня, во мраке —
Не спят по целой ночи.
Ты! Знахарь!
Что дальше делать — догадайся сам:
Запрещено подсказывать из мира мёртвых.