Джон Донн - Стихотворения и поэмы

Единожды застали нас вдвоем,
А уж угроз и крику – на весь дом!
Как первому попавшемуся вору
Вменяют все разбои – без разбору,
Так твой папаша мне чинит допрос:
Пристал пиявкой старый виносос!
Уж как, бывало, он глазами рыскал —
Как будто мнил прикончить василиска;
Уж как грозился он, бродя окрест,
Лишить тебя изюминки невест
И топлива любви – то бишь наследства;
Но мы скрываться находили средства.
Кажись, на что уж мать твоя хитра, —
На ладан дышит, не встает с одра,
А в гроб, однако, все никак не ляжет:
Днем спит она, а по ночам на страже,
Следит твой каждый выход и приход;
Украдкой щупает тебе живот

И, за руку беря, колечко ищет;
Заводит разговор о пряной пище,
Чтоб вызвать бледность или тошноту —
Улику женщин, иль начистоту
Толкует о грехах и шашнях юных,
Чтоб подыграть тебе на этих струнах
И как бы невзначай в капкан поймать;
Но ты сумела одурачить мать.
Твои братишки, дерзкие проныры,
Сующие носы в любые дыры,
Ни разу, на коленях у отца,
Не выдали нас ради леденца.
Привратник ваш, крикун медноголосый,
Подобие Родосского Колосса,
Всегда безбожной одержим божбой,
Болван под восемь футов вышиной,
Который ужаснет и Ад кромешный
(Куда он скоро попадет, конечно), —
И этот лютый Цербер наших встреч
Не мог ни отвратить, ни подстеречь.
Увы, на свете уж давно привычно,
Что злейший враг нам – друг наш закадычный:
Тот аромат, что я с собой принес,
С порога возопил папаше в нос.

Бедняга задрожал, как деспот дряхлый,
Почуявший, что порохом запахло.
Будь запах гнусен, он бы думать мог,
Что то – родная вонь зубов иль ног;
Как мы, привыкши к свиньям и баранам,
Единорога почитаем странным, —
Так, благовонным духом поражен,
Тотчас чужого заподозрил он!
Мой славный плащ не прошумел ни разу,
Каблук был нем по моему приказу;
Лишь вы, духи, предатели мои,
Кого я так приблизил из любви,
Вы, притворившись верными вначале,
С доносом на меня во тьму помчали.
О выброски презренные земли,
Порока покровители, врали!
Не вы ли, сводни, маните влюбленных
В объятья потаскушек зараженных?
Не из-за вас ли прилипает к нам —
Мужчинам – бабьего жеманства срам?
Недаром во дворцах вам честь такая,
Где правят ложь и суета мирская.
Недаром встарь, безбожникам на страх,
Подобья ваши жгли на алтарях.
Коль врозь воняют составные части,
То благо ли в сей благовонной масти?
Не благо, ибо тает аромат,
А истинному благу чужд распад.
Все эти мази я отдам без блажи,
Чтоб тестя умастить в гробу… Когда же?!

Вот мой портрет. Прими его. А твой,
Пускаясь в путь, несу в душе с собой.
Он тень моя, пока я жив. Тень с тенью,
Нас уравняет скорое успенье.
А если я вернусь – вернусь не тот:
Никто с портретом сходства не найдет.
Побит ветрами, иссечен волнами,
Ладони в кровь, все тело – шрам на шраме,
Мешок костей, поломанных не раз,
Соленые морщины возле глаз,
Лицо и грудь в щетине неопрятной,
И на руках пороховые пятна…
Но если твой поклонник упрекнет,
Что нравится тебе такой урод,
То подведи насмешника к портрету:
«Он был таков. Что скажете на это?
Унижена ль я только оттого,
Что свежести нет прежней у него,
Что шрамы на лице его? А может,
Он разлюбил? Нет? Что же вас тревожит?
Став старше, он не хуже стал ничуть.
В младенчестве любовь сосала грудь,
Теперь же обратилась к терпким винам,
Каких не пить изнеженным мужчинам».

Не так позволь служить тебе, как свора
Клиентов богачу, жирна и хвора,
Тоща и обещаньями сыта.
Не принимай меня и за шута,
Который славит дальние владенья
Монарха, несмотря на отпаденье
Владений этих. В перечне побед
Твоих я либо значусь, либо нет,
Но если значусь – значит, возглавляю
Его, а нет – в нем быть я не желаю.
Пока души моей ты не свела
На путь утех и вздохов без числа,
В чистилище сманив ее из тела, —
Быть ласковой и верной ты умела.
Так завлечет цветы водоворот —
И засосет; так бабочку влечет
К огню свечи – и крылышки сгорают;
Так Сатана в презренье забывает
Того, кого однажды совратил…
Когда я вижу, как весной взбурлил
Лесной ручей и, с мелодичным звоном
Или в молчанье, как бы полусонном,
Играет на груди у своего
С ним венчанного ложа – и его
Целует и без устали ласкает,
И вдруг, увидев берег, забывает,
И пенится, и норовит шагнуть
На новый берег, бросив прежний путь,
И с шумом налетает, и, в презренье,
В стремительном и резком завихренье,
Кидает русло прежнее сухим, —
Себя я руслом чувствую таким,
Тебя – ручьем коварным… Неужели
Ты хочешь, чтоб мечты перегорели
В отчаянья холодную золу
И злом пренебреженья мстил я злу?..
Тогда увижу новыми глазами
Я красоту твою, тогда червями
Твои ланиты мысленно увью,
Тогда в тебе открою смерть твою.
Тогда я отпаду от этой зримой
Красы, как целый мир отпал от Рима,
Тогда любовь на ненависть сменю,
Религии служенья изменю
И, принимая новое ученье,
Перенесу без муки отлученье.

Дуреха! сколько я убил трудов,
Пока не научил, в конце концов,
Тебя – премудростям любви. Сначала
Ты ровно ничего не понимала
В таинственных намеках глаз и рук;
И не могла определить на звук,
Где дутый вздох, а где недуг серьезный;
Или узнать по виду влаги слезной,
Озноб иль жар поклонника томит;
И ты цветов не знала алфавит,
Который, душу изъясняя немо,
Способен стать любовною поэмой!
Как ты боялась очутиться вдруг
Наедине с мужчиной, без подруг,
Как робко ты загадывала мужа!
Припомни, как была ты неуклюжа,
Как то молчала целый час подряд,

То отвечала вовсе невпопад,
Дрожа и запинаясь то и дело.
Клянусь душой, ты создана всецело
Не им (он лишь участок захватил
И крепкою стеной огородил),
А мной, кто, почву нежную взрыхляя,
На пустоши возделал рощи рая.
Твой вкус, твой блеск – во всем мои труды;
Кому же, как не мне, вкусить плоды?
Ужель я создал кубок драгоценный,
Чтоб из баклаги пить обыкновенной?
Так долго воск трудился размягчать,
Чтобы чужая втиснулась печать?
Объездил жеребенка – для того ли,
Чтобы другой скакал на нем по воле?

Как сонных роз нектар благоуханный,
Как пылкого оленя мускус пряный,
Как россыпь сладких утренних дождей,
Пьянят росинки пота меж грудей
Моей любимой, а на дивной вые
Они блестят, как жемчуга живые.
А гнусный пот любовницы твоей —
Как жирный гной нарвавших волдырей,
Как пена грязная похлебки жидкой,
Какую, мучаясь голодной пыткой,
В Сансере, затворившись от врагов,
Варили из ремней и сапогов,
Как из поддельной мутной яшмы четки
Или как оспы рябь на подбородке.
Головка у моей кругла, как свод
Небесный или тот прелестный плод,
Что был Парису дан, иль тот, запретный,
Каким прельстил нас бес ветхозаветный.

А у твоей – как грубая плита
С зарубками для носа, глаз и рта,
Как тусклый блин луны порой осенней,
Когда ее мрачат земные тени.
Грудь милой – урна жребиев благих,
Фиал для благовоний дорогих,
А ты ласкаешь ларь гнилой и пыльный,
Просевший холм, в котором – смрад могильный.
Моей любимой нежные персты —
Как жимолости снежные цветы,
Твоей же – куцы, толсты и неловки,
Как два пучка растрепанной морковки,
А кожа, в длинных трещинах морщин,
Красней исхлестанных кнутами спин
Шлюх площадных – иль выставки кровавой
Обрубков тел над городской заставой.
Как печь алхимика, в которой скрыт
Огонь, что втайне золото родит, —
Жар сокровенный, пыл неугасимый
Таит любимейшая часть любимой.
Твоя же – отстрелявшей пушки зев,
Изложница, где гаснет, охладев,
Жар чугуна, – иль обгоревшей Этны
Глухой провал, угрюмо безответный.
Ее лобзать – не то же ли для губ,
Что для червей – сосать смердящий труп?
Не то же ль к ней рукою прикоснуться,
Что, цвет срывая, со змеей столкнуться?
А прочее – не так же ль тяжело,
Как черствый клин пахать, камням назло?
А мы – как голубки воркуют вместе,
Как жрец обряд свершает честь по чести,
Как врач на рану возлагает длань, —
Так мы друг другу ласки платим дань.
Брось бестию – и брошу я сравненья,
И та, и те хромают, без сомненья.

Я видел красоту Весны и Лета,
Лик Осени затмил и то, и это.
Столь сильно манит нас младая стать,
Что выше наших сил – не возжелать, —
А поздняя в намеках притаится,
Чтоб тем неотразимее открыться.
В такой любви нет похоти; она
Лишь почитаньем подлинным сильна.
Век Золотой – так молодость промчалась.
А зрелость – вечным золотом осталась.
Там был ее экватор, здесь цветет
Умеренность тропических широт.
А тех, кому и здесь не хватит зноя,
Согреет пламя разве что чумное.
Могилами – морщин не назови,
А лучше – обиталищем Любви
Последним, – ведь она, простясь со светом,
Не хладным трупом, но анахоретом

Здесь пребывает; гроб не нужен ей —
И тем ее надгробие пышней.
Здесь дом ее – и сколько ни придется
Любви скитаться, – но сюда вернется.
Здесь вечный Вечер – ни ночей, ни дней,
Здесь Чувство – вместо бешеных страстей;
Здесь Состраданье, здесь Благоволенье
Видны в любом поступке и реченье.
Здесь лес Любви, а юность – так, лесок;
В июне уж пьянит нас юный сок,
Но вкус вина воистину оценим,
Когда всем прочим радостям изменим.
Платан – любви причудливый предмет —
Почтен был Ксерксом за почтенность лет,
А если не был стар – то за бесплодье,
Заложенное в старческой природе.
Мы любим то, что к нам пришло не вдруг, —
Приходит старость после долгих мук;
Мы любим то, что скоро нас оставит, —
Поэтому живущий старость славит.
Но не о зимних лицах речь ведем!
Там кожа дрябнет тощим кошельком,
Бессильный взор во тьму ночную скошен,
И рот скорей не слеплен, а разношен.

К тому же зубы, сгинув там и тут,
И в Судный День обратно не придут…
Старинных замков вид монументален,
Старинных замков – но не их развалин.
Я ненавижу крайности, а все ж,
В сравненье с колыбелью, гроб хорош.
Меняются местами Зодиаки,
Так и моя Любовь скользнет во мраке
Не в небо, вслед за юной красотой,
А в землю, навсегда, к себе домой.