Владимир Маяковский - Стихотворения (1928)

Модою —
                объяты все:
и размашисто
                      и куцо,
словно
           белка в колесе
каждый
            самокритикуется.
Сам себя
               совбюрократ
бьет
        в чиновничие перси.
«Я
     всегда
                советам рад.
Критикуйте!
                   Я —
                          без спеси.
Но…
       стенгазное мычанье…
Где
      в рабкоре
                      толку статься?
Вы
     пишите замечания
и пускайте
                 по инстанциям».
Самокритик
                   совдурак
рассуждает,
                    помпадурясь:
«Я же ж
            критике
                        не враг.
Но рабкорь —
                      разводит дурость.
Критикуйте!
                   Не обижен.
Здравым
              мыслям
                           сердце радо.
Но…
       чтоб критик
                          был
                                 не ниже,
чем
      семнадцтого разряда».
Сладкогласый
                       и ретивый
критикует подхалим.
С этой
           самой
                      директивы
не был
           им
                никто
                         хвалим.
Сутки
          сряду
                    могут крыть
тех,
      кого
             покрыли свыше,
чтоб начальник,
                         видя прыть,
их
    из штатов бы
                          не вышиб.
Важно
          пялят
                   взор спецы́
на критическую моду,—
дескать —
                 пойте,
                           крит-певцы,
языком
            толчите воду.
Много
          было
                   каждый год
разударнейших кампаний.
Быть
        тебе
               в архиве мод —
мода
        на самокопанье.
А рабкор?
                Рабкор —
                                смотрите! —
приуныл
              и смотрит криво:
от подобных
                    самокритик
у него
          трещит загривок.
Безработные ручища
тычет
          зря
                в карманы он.
Он —
         обдернут,
                         он —
                                  прочищен,
он зажат
              и сокращен.
Лава фраз —
                      не выплыть вплавь.
Где размашисто,
                           где куцо,
модный
             лозунг
                        оседлав,
каждый —
                 самокритикуется.

Граждане,
                вы не врите-ка,
что это —
                самокритика!
Покамест
                точат начальники
демократические лясы,
меж нами
               живут молчальники —
овцы
        рабочего класса.
А пока
          молчим по-рабьи,
бывших
              белых
                         крепнут орды —
рвут,
        насилуют
                        и грабят,
непокорным —
                       плющат морды.
Молчалиных
                    кожа
устроена хи́тро:
плюнут им
                  в рожу —
рожу вытрут.
«Не по рылу грохот нам,
где ж нам
                жаловаться?
Не прощаться ж
                          с крохотным
с нашим
              с жалованьицем».
Полчаса
              в кутке
                         покипят,
чтоб снова
                  дрожать начать.

Эй,
      проснитесь, которые спят!
Разоблачай
                   с головы до пят.
Товарищ,
               не смей молчать!

Фабрикой
                вывешен
                               жалобный ящик.
Жалуйся, слесарь,
                              жалуйся, смазчик!
Не убоявшись
                       ни званья,
                                       ни чина,
жалуйся, женщина,
                              крой, мужчина!
Люди
         бросали
                      жалобы
                                  в ящик,
ждя
      от жалоб
                    чудес настоящих.
«Уж и ужалит
                      начальство
                                        жало,
жало
        этих
               правильных жалоб!»
Вёсны цветочатся,
                             вьюги бесятся,
мчатся
           над ящиком
                              месяц за месяцем.
Время текло,
                    и семья пауков
здесь
         обрела
                    уютненький кров.
Месяц трудясь
                        без единого роздышка,
свили
          воробушки
                            чудное гнездышко.
Бросил
            мальчишка,
                               играясь ша́ло,
дохлую
            крысу
                      в ящик для жалоб.
Ржавый,
             заброшенный,
                                    в мусорной куче
тихо
       покоится
                     ящичный ключик.
Этот самый
                   жалобный ящик
сверхсамокритики
                             сверхобразчик.

Кто-то,
           дремавший
                              начальственной высью,
ревизовать
                  послал комиссию.
Ящик,
         наполненный
                              вровень с краями,
был
       торжественно
                             вскрыт эркаями.
Меж винегретом
                          уныло лежала
тысяча
            старых
                        и грозных жалоб.
Стлели бумажки,
                           и жалобщик пылкий
помер уже
                 и лежит в могилке.

Очень
          бывает
                      унылого видика
самая
          эта вот
                      самокритика.

Положение —
                       нож.
Хуже даже.
Куда пойдешь?
Кому скажешь?
Инстанций леса́
просителей ждут,—
разведывай
                   сам
рабочую нужду.
Обязанность взяв
добровольца-гонца —
сквозь тысячи
                       завов
лезь до конца!
Мандатов —
                    нет.
Без их мандата
требуй
           ответ,
комсомолец-ходатай.
Выгонят вон…
Кто право даст вам?!
Даст
        закон
Советского государства.
Лают
         моськой
бюрократы
                 в неверии.
Но —
         комсомольская,
вперед,
            «кавалерия»!
В бумажные
                    прерии
лезь
       и врывайся,
«легкая кавалерия»
рабочего класса!

Я
   нынешний год
                          проживаю опять
в уже
         классическом Пушкино.
Опять
          облесочкана
                              каждая пядь,
опушками обопушкана.
Приехали гости.
                          По праздникам надо.
Одеты —
               подстать гостью́.
И даже
           один
                   удержал из оклада
на серый
              английский костюм.
Одёжным
               жирком
                           отложились года,
обуты —
              прилично очень.
«Товарищи»
                    даже,
                             будто «мадам»,
шелками обчулочены.
Пошли,
            пообедав,
                            живот разминать.
А ну,
        не размякнете!
                                Нуте-ка!
Цветов
            детвора
                         обступает меня,
так называемых —
                              лютиков.
Вверху
            зеленеет
                          березная рядь,
и ветки
            радугой дуг…
Пошли
           вола вертеть
                                и врать,
и тут —
             и вот —
                          и вдруг…
Обфренчились
                        формы
                                   костюма ладного,
яркие,
          прямо зря,
все
      достают
                    из кармана
                                      из заднего
браунинги
                 и маузера.
Ушедшие
               подымались года,
и бровь
            по-прежнему сжалась,
когда
        разлетался пень
                                  и когда
за пулей
              пуля сажалась.
Поляна —
                и ливень пуль на нее,
огонь
        отзвенел и замер,
лишь
         вздрагивало
                             газеты рваньё,
как белое
                рваное знамя.
Компания
                дальше в ка́шках пошла,
рево́львер
                 остыл давно,
пошла
           беседа,
                       в меру пошла́.
Но —
знаю:
         революция
                           еще не седа,
в быту
           не слепнет крото́во,—
революция
                  всегда,
всегда
           молода и готова.