Карл Гуцков - Уриель Акоста

Сам для себя я целый мир…

Конечно,
Когда раздуться пыжитесь…

Тогда
И шар земной для вас лишь нуль кичливый.

Свободой мнимою кичитесь вы
И разумом кичитесь горделивым.
Когда природу изучаю я,
Расцвет весны иль вянущую осень,
Иль в час ночной я стекла наведу
Вновь на кольцо туманное Сатурна, —
Ничтожество я наше познаю.
Цветет в необходимости свобода,
И с космосом мы спаяны навек.
А если дух мой был пронизан этим,
Оспаривать он никогда не станет
Того, что было свято нашим предкам,
Что высилось незыблемо в веках.
Свой острый разум унижать не стану,
Поддавшись слабости, я не скажу:
«Что, может статься, это — заблужденье».
Тысячелетия живет оно
И поколеньям горести смягчает,
Им утешенье в смертный час несет!
А кто-нибудь был счастлив с верой вашей?
На сердце — руку! О самом себе
Скажите, Уриель.

Ну, что ж, де-Сильва,
Быть может справедливо называть.
Всевидящим и лучезарным оком
Тот жалкий посох, что в теченье трех
Тысячелетий вел слепца. Дорогу
Он помогает осязать слепцу.
Вдруг в темный мир ворвался луч веселый,
Слепой прозрел; он видит небеса, —
Глядит на солнце, слепнет от сиянья.
Все ново для него. Не может он
Назвать по имени всё то, что видит.
Предметы он ощупывает вновь
И спотыкается. Еще ведь зренье
Приобрести столь быстро не смогло
Тысячелетних навыков той палки,
Которой он мирок свой постигал.
Так неужели потому, что правда
Не даст нам сразу счастья полноту,
Что у прозревшего шаги нетверды,
Что может он споткнуться и упасть,
Он назовет печальным заблужденьем
Цветущий солнцем, вновь открытый мир?
А радость зренья — прегрешеньем страшным?
О, нет! От истины не отрекусь,
Хотя бы заболели от сиянья
Мои прозревшие глаза.

Ну что ж,
Своим путем ступайте вы, проклятье
Последует за вами. А Юдифь
Вновь Сантоса назвать лжецом не сможет,
Не станет рыть могилы для отца
И с вами в лес не убежит. Прощайте!

Когда вы речь о слепоте держали.
Мне вспомнилась слепая ваша мать…

В народе нашем власть семьи сильна,
Она давно в сердцах укоренилась!
И в старину случалось иногда —
Иная ветвь от дуба отпадала,
Как, некогда, отпал Авессалом.
Но все ж потом в изгнании и горе
В страданьях и мученьях и в нужде
Одно мы знали утешенье: дети
Нас любят крепко, и отец хранит,
И брат всегда нас называет братом;
Незримый нас объединял союз
Почтения к родному очагу.
Щадя родных, прощали предрассудки,
Учились ждать — не зрелости своей,
А смерти наших стариков почтенных,
Чтоб что-нибудь в обычаях менять;
Тогда освобождались мы, и знамя
Стремлений наших водружали мы!
Ужель все это призраки? Страданья
Других людей лишь звук пустой для вас?
И боль Манассе? И любовь Юдифи?
Решайте ж сами, кто одержит верх:
Ваш ум свободный или ваше сердце?
Внемлите голосу своей души,
Свершите то, что этот голое скажет!

Что ж мне милее: правда иль любовь?
Да, тьмы людей пожертвовать готовы
Достоинством рассудка и души,
Отечеством и верою и честью
За первый долгожданный поцелуй
Прекрасных губ, таких как у Юдифи.
Люблю Юдифь, но презирать бы стал
Себя я сам, когда бы попытался,
Растаяв от желаний, разыграть
Аминта-пастушка из пасторали.
Быть убежденным и отречься? Нет!
Как жалкий трус свои нарушить клятвы?
Ведь убежденья — это честь мужчин,
Почетный знак, врученный нам однажды
Не княжеской иль пастырской рукой.
Они как знамя для бойца, с которым,
Сраженный, он бесславно не падет.
И бедняка над массой возвышают
Лишь убежденья; герб ему дают,
Который сам он может опозорить,
Разбить в куски в тот самый миг, когда
Своих идей отступником он станет.
Мне тихий голос шепчет иногда:
Верь сердцу своему, а не рассудку,
Любовь не заблуждается как ум!
Но быть другим я не могу, и гордость,
Как шпорой рыцарской, язвит меня
И принуждает жалкий страх к молчанью.
Коль я ошибся, то перед одной
Лишь истиной; не отрекусь позорно
Перед священниками я.

Входите.
Я госпоже немедля доложу.

Там голоса? Меня сейчас увидеть
Ужасно для ханжей и для святош.

Сюда, сюда! Здесь подождите в зале!

О, боже, что я вижу?.. Мать моя!

Присядьте, матушка…

Она придет?

Еще имен я наших не назвал.

Ох, если б видеть я могла ее!

О, мать!

Ты? Уриель!.. Твоя рука…

Меня, отверженного — узнаешь?

Вот — волосы твои… а вот и щеки…
И слезы на щеках! Да, это ты…
Проклятие тебя не изменило.

Из-за Юдифи мы пришли сюда.
Ту женщину, что гордо заявила,
О том, что любит, Уриель, тебя,
Хотела мать… как дочь свою…

Увидеть?
Когда бы видеть ты ее могла!

Я верю, сын мой, что она прекрасна,
Но все ж прекрасней всех ее красот —
Любовь, которую тебе открыла
Она в часы несчастья твоего.

О вас доложено? Давно желала
Увидеть вас Юдифь, но я мешал!
Мне звать ее не суждено своею.

Я это знала.

Знали вы? Но как?

Мать думает: вас — разлучит изгнанье.
Об отреченьи нет еще вестей…

Мой милый брат! Мы приняли решенье
Покинуть всей семьею Амстердам,
В Гаагу переехать, поселиться
На новом месте…

С матерью слепой?
В Гаагу ехать?

Полно! В чем же дело?
В Гааге буду думать, Уриель,
Что в Амстердаме я, как здесь бывало,
Мечтала о Куэнсе нам родной.

Что за тревога? Для чего вам ехать?

Прости… мой брат…

Не говори ему!

Торговые дела, что нам отец
Оставил, умирая, процветали…

На бирже маклером работал ты!

Теперь…

Теснят? Из-за меня!

Возможно.
Когда они узнали, что тебя
Не очень сильно тяготит проклятье,
То, распаленные своей враждой
И предвкушая верную победу,
Обрушились на нас.