Сергей Кречетов - Четыре туберозы
ЭЛЬДОРАДО
(Из Alfred Noyes. С английского)
Месяц… Море… Звёзды ясны…
Вольный ветер веет нам.
Путь бездумный, путь прекрасный
По серебряным полям.
Старый мир нам сер и тесен,
Легкокрылы корабли.
Царство золота и песен
Там, в неведомой дали.
Мы ушли от лицемерий,
От улыбок и от лжи.
Боже Правый! В тихой вере
Наше сердце освежи.
Прочь от жизни, где оковы,
Где любовь на торг свели!
Век златой найдём мы снова
Там, в неведомой дали.
И за лунною оградой,
Дальше, дальше, чем мечта,
Нам откроет Эльдорадо
Златоцветные врата,
Чтобы те, что так устали,
Вечный светоч обрели
За чертой земной печали,
Там, в неведомой дали.
БЛАГОСЛОВЕННАЯ ТЕНЬ
(Из W. Yeats. С английского)
Тяжёлые дни для неё прошли,
Тело её в бессилье покорном
Лежит под мирным кровом земли,
В тиши, под зелёным дёрном.
Пойте, подруги, над ней торжество
В одеждах светлых и новых!
Больше не нужно ей ничего
В гробу, меж досок дубовых.
За Девой Марией, узкой тропой,
Душа её всходит к небесной выси,
С грацией скромной, робкой стопой,
Туда, где лазурь и бисер.
И ножки, белее ангельских ног,
Скользят вперёд без усилья.
Всё ближе, ближе святой порог, —
Огонь и белые крылья…
ПАДЕНИЕ
(Из William Canton. С английского)
Он шёл туда, где тучи плыли,
Ему вослед, сыны земли,
Мы силуэт его следили
На розовеющей дали.
И вот он мёртвый перед нами.
Вздохнул ли он перед концом
О тихих хижинах с садами
И с покосившимся крыльцом?
К НОЧИ
(Из Alice Meynell. С английского)
Домой, домой с чужого края!
И белых крыльев даль полна,
Дневных воспоминаний стая
Летит на голубятню сна.
Кто впереди всех осиянней?
— Взглянуть кружится голова. —
И всех быстрей, и всех желанней?
То ваши нежные слова.
НЕКОГДА
(Из William Davis. С английского)
Что наша жизнь! Всё в путь да в путь.
Нельзя на миг передохнуть.
Захочешь в лес, в траву, к ветвям,
То можно птицам, а не нам.
Не нам глядеть, забыв про всех,
Как белка щёлкает орех.
Нам недосуг среди полей
Послушать, как журчит ручей.
Вот мчится в танце Красота,
О чём поют её уста?
Куда манит призыв очей?
Не знаем, некогда, скорей!
И так всю жизнь. Всё в путь да в путь!
Хотя б в могиле отдохнуть!
В БЕЛОМ
(Из Robert Bridges. С английского)
Вся в белом ходит Весна,
Белым увенчана маем,
Белых тучек волна
Кудрявится светлым краем.
Белых бабочек рой,
Поля маргариток белеют,
И нежно зефиры лелеют
Вишен убор снеговой.
НА РАЗВАЛИНАХ РИМСКОЙ ВИЛЛЫ У ФРЕЙБУРГА
(Из Mary Coleridge. С английского)
Века тому назад, такой же ночью ясной,
Здесь римлянин стоял, волнением томим,
И, глядя на холмы, шептал: Они прекрасны,
Но не твои, о Рим.
И я, народа дочь, в ком много римской крови,
Где Рима сын стоял, гляжу, чужая всем,
Как скалы на холмах всё так же хмурят брови,
Не тронуты никем.
Всё так же дальних звёзд сияния бесстрастны,
И то же мыслю я, что тот в былые дни,
И я кричу к холмам: Пускай они прекрасны,
Не в Англии они!
НИНА ПЕТРОВСКАЯ**
ОСЕНЬ
В те дни я был молод, ещё верил в любовь, и глаза мои, такие тусклые теперь, горели, как огни. Жизнь казалась прекрасной и заманчивой, как сказка, и каждый вечер в тёмном парке меня ждала красивая, влюблённая женщина.
Встретившись, мы, бледные от волненья, молча прижимались друг к другу и, притихшие, нежные, шли по аллее, где пахло скошенной травой и сладко благоухали липы…
Потом мы целовались, и высокие деревья в бешеной пляске кружились перед глазами, и синее ласковое небо заволакивалось туманом, в котором плыли и тонули блестящие огненные точки. И всё это мы называли любовью, и казалось, что она бесконечна.
Так шло лето.
Но скоро липы отцвели, и на широких лужайках стояли уже серые копны сена.
По вечерам парк хмурился и на жёлтый песок, тихо кружась, падали мёртвые листья. В цветниках запестрели последние цветы, и их яркие краски точно говорили, что они берут от жизни последние минуты с лихорадочной страстью существ, обречённых на скорую гибель.
Настали серые дождливые дни и туманные, сырые вечера.
Печальное небо целый день висело над парком, а вечером белый туман поднимался над прудом и, бесформенный, бледный, как привидение, медленно полз, цепляясь за кусты.
А мы всё ещё встречались, но какая-то мучительная, беспокойная тоска прокрадывалась мне в душу.
Прижимая к груди её руку, я тревожно смотрел в глубину мрачных деревьев, и мне казалось, что там вспыхнут сейчас зелёные огни, и по парку, спугивая сонных птиц, раздастся чей-то дерзкий, нечеловеческий хохот. Моё настроенье передавалось ей, но мы молчали, потому что звуки наших сдавленных голосов в эти минуты были страшнее молчанья.
Чтобы прогнать этот неопределённый, давящий страх, мы целовались страстно, безумно, как прежде, а ночь всё чернела, и деревья зловеще шептались над нашими головами.
Этот шёпот спугивал страсть. Отрывая от себя её губы, я слушал его, и мне начинало казаться, что, угрюмо шевеля тёмными ветвями, они вспоминают об улетевших годах, о тайнах, которые навеки умерли под их зелёным сводом, и о людях, которые когда-то, как мы, ходили здесь, опьянённые, с затуманенными страстью глазами, а потом забыли, разлюбили и ушли неизвестно куда.
Мне становилось страшно, точно присутствие какой-то неизбежной печали дышало над душой. Тогда мы торопливо уходили из темноты и облегчённо вздыхали, когда выходили на голые мокрые лужайки, где висело серое небо, в котором не было пугающих тайн. Порой мной овладевала странная усталость, только она ещё не понимала этого и по-прежнему хотела ласк, любви и поцелуев.
Один раз в чёрную августовскую ночь, незадолго до назначенного свиданья, когда я, тоскливо и бесцельно прислушиваясь к тиканью часов, сидел один в пустой неуютной комнате, пошёл дождь. Крупные капли злобно и часто колотили в железную крышу, а в окна сурово и бесстрастно смотрела тёмная холодная ночь.
Но я всё-таки знал, что она придёт, и оттого, что я знал это наверно, мне делалось скучно и большое стенное зеркало не отражало, как прежде, счастливого лица с яркими, как огонь, глазами.
Когда часовая стрелка подошла к одиннадцати, я всё-таки пошёл. Усталый, точно больной, я шёл, с трудом передвигая ноги, а кругом расплылись большие тёмные лужи и уныло шумели частые капли дождя.
Мы встретились и молча сели на мокрую скамейку, и казалось мне, что не было ни лета, ни солнца, ни серебряных нежных ночей, ни любви, а всегда и над душой, и над парком висела непроглядная, безнадёжная тьма.
— Ты любишь меня? — спрашивала она.
Я улыбался безжизненной улыбкой и целовал её холодными губами, и сам был такой же холодный и пустой, как мои бездушные поцелуи.
Как две тени, мы побрели по мокрым дорожкам, увязая в рыхлом песке, и на повороте, где кончались деревья и смутно рисовался цветник, вздрогнув от неожиданности, столкнулись с какой-то человеческой фигурой.
Я нагнулся и заглянул ей в лицо. Маленькая, сгорбленная, в мокрых лохмотьях она стояла перед нами, протягивая сморщенную руку, и невнятный голос точно шёл не из беззубого старческого рта, а доносился откуда-то издалека вместе с шумом дождя и унылым шелестом листьев.
— Подайте милостинку ради Христа, подайте на пропитание убогой старушке, добрые люди, — дребезжал этот голос вместе с жалобой ветра.
