Сергей Кречетов - Четыре туберозы
— От себя никуда не уйти… — сказала она твёрдо и спокойно…
Я опять терял сознание. Кровь стучала в виски, и сердце большое, горячее, больное тупо билось в груди.
Это была уже не она, не та, для которой я жил когда-то и которую сам погубил, а точно строгий укор моей жизни воплотился в этой женщине с равнодушными глазами.
Её слова жгли и терзали меня, и, что всего хуже, я чувствовал, что она права, что все то серое, мучительное, которое тянется день за днём, как бесконечная нить, — уже не жизнь, а мутный хаос изжитых чувств и ядовитых мыслей в минуты отрезвленья.
И в миг этого ужаса то далёкое, что мы пережили когда-то, яркое и нежное, прошло по душе режущим, как боль, воспоминанием…
Последним усилием я уцепился за него, как безумный.
— Возьми мою жизнь, всё, что осталось во мне, — говорил я, — но только не будь такой холодной и жестокой. Я создам тебе новое, где дни не будут походить один на другой. Мы обманем ту тьму, что поглотила и тебя, и меня, и опять будем счастливы…
Я лгал, но эта ложь согревала меня, она рассеивала страх и тоску, и я сам верил в свои слова.
С трусливой мольбой я заглянул ей в глаза, и в них не было ни радости, ни тоски, ни сожаленья. Она смотрела прямо и спокойно.
— Завтра ты будешь смеяться над собой, — сказала она.
И я понял, что она права ещё раз, и тогда в душе порвалась последняя нить.
— Прощай, — сказал я и, бросив на стол какую-то золотую монету, вышел из залы.
Потом я шёл один в темноте. Фонарь ресторана остался позади. Маленькие снежинки, острые, как иглы, кололи мне лицо и попадали за воротник. Ветер сбивал меня с ног. А я всё шёл вперёд, пошатываясь, как пьяный. Слёзы застилали мне глаза и твёрдыми каплями застывали на ресницах. В голове не было ни одной целой мысли, и даже самая боль пути была какая-то неопределённая, точно что-то огромное и жестокое раздробилось на тысячи колючих кусков, и каждый из них впивался в сердце, как тонкое ядовитое жало.
В этом вихре неясных ощущений была какая-то одна страшная нота, и мне казалось, что, если я пойму её, то умру от ужаса и горя, но в тот миг, когда всё как будто становилось ясным, в ушах начинал звучать мотив вальса, который играли на эстраде, и я напевал его, улыбаясь светлой улыбкой сумасшедшего.
Так шёл я один, увязая в снегу, по тёмной дороге, убитый, раздавленный и несчастный.
Я был один в целом мире. В голове моей бились тысячи мучительных вопросов. Ни впереди, ни в прошлом не было ничего. И ни там, в большой белой зале, где люди искали опьяненья, ни в городе, огоньки которого уже брезжили из мрака, не было никого, кто бы откликнулся на мою боль и понял, что я гибну.
Потом я смеялся над своими мыслями.
А до города было ещё далеко. Вправо по дороге, звеня бубенчиками, летели тройки, я слышал чьи-то весёлые голоса и, в бешенстве сжимая кулаки, я проклинал кого-то и грозил туда, в пространство, откуда неслись весёлые звуки чуждой и далёкой жизни. И я шёл опять, пока не наткнулся на какое-то низкое освещённое здание, откуда вырывались звуки гармоники и пьяные голоса.
Несколько мгновений я постоял перед полуразбитым фонарём, в котором, мигая от ветра, горела тусклая лампа. Потом, не раздумывая, толкнул низкую промёрзшую дверь.
С минуту я не различал ничего. Потом из-за сизой мглы табачного дыма я рассмотрел каких-то людей с потными красными лицами и, оглушённый диким гулом голосов, почти не соображая ничего, сбросил шапку и сел к маленькому грязному столу. Потом я спросил водки и залпом выпил большой чайный стакан.
Около меня совсем близко за пустой бутылкой сидел какой-то молодой голубоглазый парень. Я налил ещё стакан и протянул ему. Он улыбнулся бессмысленно-ласковой пьяной улыбкой и подсел ко мне. Тогда мы стали пить вместе.
Говорили ли мы, — я не помню. Всё, что мучило меня, медленно тонуло в волне мутного тяжёлого угара. Комната плясала и кружилась, голубоглазый парень орал какую-то песню, и дикий рой видений, страшных, как кошмар, вихрем проносился в голове.
Звуки гармоники и вопли пьяных голосов в моих ушах сливались с мотивом грустного вальса, который я слышал с эстрады, и во всём этом было что-то стихийное, и новое, и страшное, и чарующее.
Всё смешалось… Только далеко в воображении плыли картины чего-то дорогого, забытого, от которых мне делалось больно, и глаза наполнялись слезами.
Тогда я принимался петь, громко кричать, стуча кулаками по шаткому столу, и дикий хаос звуков заглушал мою боль. И вместе с комнатой, наполненной людьми, я летел в какую-то бездонную пропасть.
А потом меня кто-то целовал мягкими липкими губами, и мокрые жёсткие усы щекотали мои щёки.
И на душе у меня делалось радостно и тепло.
Мне казалось, что кто-то нежный и печальный, как было давно, склонялся надо мной, и сердце рвалось к нему навстречу.
А потом было пробуждение — страшное, белое утро…
Но я ещё живу и буду жить, пока прежде, чем я, не умрёт во мне слепая, животная жажда жизни.
ЗА ГРАНЬЮ
В ту ночь под окнами протяжно и зловеще гудели тополя.
Чёрные тучи тяжёлыми глыбами низко ползли над землёй, и когда, проходя, разрывались мохнатые чудовища — мутные бездны открывались в небе, и лился оттуда мертвенный отблеск ущербной луны.
В саду за высокой оградой пугливо шептались кусты и деревья, и было в пустых аллеях незнакомо и страшно, точно с уходом солнца и дня проснулся там дух беспокойный, странный, бездомный и, припадая к чёрным стволам и гудящим вершинам, уныло завывал вместе с ветром.
Хлопали ставни, пламя свечи мерцало, вытягиваясь длинным красным языком. Полутёмная зала хмурилась в неспокойном молчанье, и старые портреты внимательно и загадочно смотрели на меня тёмными забытыми лицами.
Отдалённые отзвуки, шорохи ночи, глухо замирали под высоким потолком, и тихой дрожью, еле заметным колебаньем дрожали тяжёлые складки портьер.
Я слышал, как кто-то входил, крались незримые шаги, бледные тени, мелькнув в глазах, таяли в неосвещённых углах.
Я был один в эту ночь…
Жуткая дрожь пронизывала тело и холодной волной приливала к вискам. Стараясь заглушить невнятную тревогу, я бодро ходил взад и вперёд, но страх разрастался, холодели руки и свинцовая тяжесть давила грудь.
Тогда, собрав последние силы, я быстро толкнул балконную дверь, сбежал по скрипящим ступеням и очутился на дворе.
Впереди тёмной шумящей массой встал сад. Но туда не хотелось смотреть, и я, обогнув цветник, пошёл по знакомой дороге, которая мутно-серой лентой чуть виднелась во тьме.
Кругом тянулись поля. Изумрудно-ласковые, нежные, как бархат, днём, теперь они серой, холодной пеленой печально тянулись до чуть видной чёрной линии леса.
Но те, которых хотел я оставить там, в угрюмо затихшем доме, уже неслышно крались за мной.
И, боясь оглянуться назад, я шёл и всё шёл по пыльной дороге.
И сколько я шёл — я не знаю.
Бесконечной казалась эта неспокойная ночь, и безбрежна была серая пелена, которую едва охватывал взгляд. Дорога становилась шире, потянулись высокие заборы, и я с изумлением думал, что не видел их раньше никогда.
Цепенея от страха, я оглянулся назад, и не было сзади ни дома, ни сада, ни леса.
Бледная мгла тяжёлыми клубами ползла, закрыв всё и не касаясь земли. Тучи опустились так низко, что чудилось мне, будто мохнатые жадные руки уже тянулись коснуться моей головы, и дышало всё холодом, ядом и злобной изменой.
«Спасите!» — крикнул я кому-то.
«Спасите», — шепнул я с мольбой.
Но только голос мой, отброшенный ветром, одиноко прозвучал вдали.
И я бежал, а уродливые тени в омерзительно-весёлой пляске плыли вокруг, и чьи-то длинные скользкие пальцы прикасались к лицу и рукам.
Потом свистом, и воем, и рёвом наполнился воздух, будто миллионы крылатых существ неслись на бешеной волне урагана.
Полумёртвый от страха, я бежал, напрягая последние силы, и, когда вопль бессильного отчаяния задрожал в груди, я бросился к высокому забору и всем телом ударился в крепкие доски. Что-то подалось, открылась низкая дверь, я скользнул куда-то. И стихло всё.
Куда я попал — я не знаю.
Здесь было тихо той печальной, но живой тишиной, какая дышит на отдалённых, заброшенных кладбищах.
Это был и не сад, и не лес.
Прямые, чёрные кипарисы, как угасшие факелы, иглами острых вершин уходили в бархат спокойного, серого неба. И сумрак здесь был такой, какого не бывает ни ночью, ни днём. Лёгкая мгла прозрачным вуалем висела на тёмных ветвях и нежной паутиной закрывала просветы длинных безмолвных аллей.
Успокоенный и изумлённый, я двинулся вперёд, и не знал я, где я и куда иду.
Но здесь не рождался страх, и тьма не грозила, а обещала блаженный, несбыточный сон.
Я проходил аллею за аллеей, я шёл мимо тихих, недвижных прудов, и вода в них дремала, как матово-чёрный атлас, не отражая прибрежных кустов. Тёмные птицы беззвучно вспархивали с ветвей и тонули в сумраке нешумящих вершин.
