Сергей Кречетов - Четыре туберозы
Я завешу окна, прижмусь в далёком тёмном углу, закрою глаза, сложу руки крестом на груди и, весь дрожащий, чуткий, как струна, буду ждать святого прикосновения.
Это последний час.
Только зачем те звуки опять врываются в душу и тревожат давно погребённое? Тени какие-то реют вокруг. Зачем они здесь, разве для них я не умер давно?
Что за злобная сила оживляет тот сон, что когда-то называл я жизнью?
Уже их искажённые лица страшной гирляндой вьются на потолке… О, Боже Милосердый, вели им уйти! Они хохочут, скрежещут зубами, в сладострастных сплетениях изгибаются их тела. Они хотят напомнить что-то знакомое, чудовищно-страшное, они зовут опять туда, где был я, пока не знал Тебя.
Внизу с угрожающим воем собирается толпа. Там все, от кого я ушёл.
Бледные призраки дней не хотят, чтоб я видел Тебя. Уже двери трещат под яростным напором их тел.
А розовая полоса наверно, наверно загорается на востоке!..
Кто-то шепнул, чтоб я молился. Я не помню молитв, только именем Твоим я буду заклинать их уйти.
Их нет. И опять тишина, и тихие веяния приближения.
Но что это красное в глазах? Оно ослепило меня. Огнём необоримого волнения горит моё тело. Оно отяжелело, всё громадное, горячее. Вой, свист невидимых вихрей в ушах.
А! Это — тело! Это кровь поёт свои пьяные песни…
Последние враги восстали на меня, чтобы скрыть Твой лик.
* * *В пожаре восток. Медлить нельзя ни мгновенья.
Как мог я думать, что этими руками, изведавшими грех, столько раз искажёнными страстью и злобой, коснусь я пречистых сияющих риз Твоих!
Не уходи! Я Твой…
Там на столе за книгами есть блестящий холодный предмет.
Я приложу его к виску. Порвётся слабая земная нить. Снопы света ворвутся в мозг. Белые крылья дрогнут за плечами. Рухнут в бездонность тяжкие стены…
Тогда из тьмы, как молния, сверкнёт Твой светозарный белоогненный лик.
Рванётся навстречу освобождённая душа…
Хлынут белые волны последнего счастья.
И мы будем едино — Ты во мне и я в Тебе…
Я Твой… Иду!..
Октябрь 1903
ЦВЕТОК ИВАНОВОЙ НОЧИ
Это было вчера, а может быть, и давно — не помню, не знаю. Безумно измерять днями и ночами нескончаемую человеческую муку.
Был такой же вечер, как сейчас, и туман полз из леса, и небо, мутное, печально-спокойное, висело над садом.
Мы случайно остались вдвоём.
О, конечно, случайно…
Ведь если бы она знала даже, что завтра я умру, она не осталась бы со мной в эту ночь.
Сегодня весь день, бледнея от печали, она ждала того красивого, при мысли о ком кровь гневным молотом стучит в виски и руки сводит судорога бешенства.
И только к ночи, когда уже стало поздно ждать, она пришла на балкон и осталась со мной.
В эту ночь в большом тёмном доме не было никого, кроме нас.
Уже несколько ночей белый непроницаемый туман стелется над землёй. Говорят, где-то близко горят леса. Днём солнце, как налитой кровью глаз, зловеще смотрит сквозь голубую тяжёлую мглу, а вечером, как только угаснет последний багровый луч, бесшумно ползут эти белые влажные волны.
И клумбы, и кусты, и изгородь — всё потонуло в белой бездонности, только выше, поднимаясь к мутному небу, тихо качаются мохнатые головы высоких деревьев.
Тогда тоже была ночь, и я не видел ни её глаз, ни лица, но, знал я, — та же злая мука, что терзала меня, железными когтями рвала и её сердце.
И от этого сознания змеиная радость крутилась во мне.
Мы молчали, а туман всё густел, и делалось страшно, и тяжко было дышать.
«Как скучно, как скучно! — шептала она. — А вы всё ещё здесь, разве не скучно и вам?»
Я смеялся, шутил, говорил о чём-то весёлом, только там, в глубине, было так страшно, так пусто, как бывает в доме, откуда только что вынесли покойника.
«Вы помните, что сегодня Иван Купала? — говорил я. — В полночь в лесу зацветает папоротник, сберутся весёлые демоны, бросят во тьму сверкающий красный цветок. Оживёт темнота, захохочут от радости совы, лес загудит, задрожит от восторга, и кто найдёт этот яркий, весёлый цветок, будет счастлив весь год. Хотите в лес? Быть может, счастье ждёт кого-нибудь из нас?»
Она согласилась, смеясь, взяла мою руку, и мы поплыли по белым волнам.
Близко, так близко я чувствовал её спокойные тёплые пальцы, и в это прикосновение уходила вся моя жизнь.
Опустошённый, слабый, я вёл её куда-то по белой аллее, и, только когда мы коснулись ограды, я понял, что кончился сад.
Дальше, о, дальше!
Пусть без конца длится безмерная мука, пусть сгорит вся моя кровь!
Зачем мне серые, как паутина, дни, если сегодня, хотя и случайно, она со мной и мы отделены от мира чарой этой злой единственной ночи.
Я отворил калитку.
Безбрежное, белое — кругом, пьяная сырость земли, шелестят под ногами прошлогодние листья, а там, в тёмных чащах, точно шёпот, и смех, и невнятная речь…
Влажные ветви ласкают нам лица, — всё далеко, всё ушло, а кто-то ласковый и злой увлекает всё дальше и дальше.
«Как хорошо, как страшно! — смеялась она. — Но где мы?! Я не вижу ни деревьев, ни тропинки, мы заблудимся в лесу».
Я крепко держал её руку.
«Нам нужно быть близко. Страшно потеряться в темноте».
И каждый раз, когда в невольном испуге её пальцы сжимали мою руку, сердце во мне делало бешеный толчок, как будто вся кровь из дрожащего тела уходила в него, и я становился пустым и до странности лёгким, точно уж не было тела, а только огненная искра, да оболочка из того же тумана, в котором тонули мы с ней.
В траве загорались светляки. Я ловил, нагибаясь, дрожащие огни и украшал её волосы.
Хороша Иванова ночь!
«А папоротники. Где же папоротник… найдёмте хоть листочек», — просила она.
«Дальше, дальше. Какой же папоротник около дома. Он дальше, дальше! Можно ли заблудиться со мной, когда так хорошо я знаю этот лес».
Мы вышли из чащи и шли высокой, нескошенной травой.
Белая бездонность под ногами, над пропастью мы.
Она споткнулась обо что-то, и на миг её лицо коснулось моего. Огненная лента развернулась перед глазами, ещё миг — и я упал бы пред ней, бессильный, как тонкие травы, что ложились под нашими ногами.
Но тот, кто сегодня владеет мной, вдохнул в меня силу, и я шёл с ней рядом так твёрдо, так спокойно.
«Послушайте, дальше не нужно, тут сыро, вернёмтесь, — сказала она. — Видно, папоротник сегодня цветёт не для нас».
Так дальше не нужно! И больше не будет ничего?
Ничего! Ничего! — стонало и ныло во мне. Ничего — больше случайности этой ночи, ничего — больше равнодушного прикосновения её пальцев.
А завтра опять тот высокий, красивый будет целовать её руки и губы…
У меня помутилось в глазах. Красный цветок, дрожа и сверкая, проплыл вдалеке…
Но ведь ночь сейчас, и одни мы… А вправо вода, чёрный пруд, подёрнутый ряской.
Тот весёлый ожил во мне — он хохочет, он тянет вперёд.
«Сейчас мы увидим папоротник! Но правее, а здесь болото, вода. Страшно остаться на зелёном дне в гостях у лягушек.
Ещё, ещё правей!»
В последний раз я сжал её пальцы. Потом выдернул руку, отбежал, бросился в траву и закрыл глаза.
Развернулось что-то чёрное, неизбежное. Это смерть бредёт невдалеке.
О как весело! Как страшно!
Белые волны в мозгу и вокруг, хохочет лес, гудят мохнатые вершины.
Весёлые демоны Ивановой ночи швырнули ей красный цветок.
А там далеко, уж как будто за лесом, какие-то вопли, и всплески, и стоны.
Или я это плачу, а тот, весёлый, ушёл и не хочет смеяться?
* * *Они не узнали, как искали мы красный цветок. Никто не видал, когда пришёл я и как ушли мы вдвоём. Я видел, сегодня несли они это — длинное, завёрнутое белым.
Но не верю я. Они зароют её тело, но разве есть конец человеческой муке?
И сегодня, и завтра, и всегда я буду ходить в её саду и прятаться меж чёрных стволов, а тот, красивый, будет целовать её руки и губы, и в их поцелуи по капле источится вся моя кровь.
И это будет вечно, всегда, потому что вечны и смерть и любовь.
Октябрь 1903
СНЫ ОКТЯБРЬСКИХ НОЧЕЙ
Он пришёл ко мне в сумерках в забрызганном грязью пальто, весь жёлтый, точно та шафранно-липкая мгла, что целый день томила город, впиталась в его озябшее сгорбленное тело, точно сам он стал привидением беспросветного октябрьского дня.
Почти стемнело, но мы не зажигали огня.
Чуть видел я лицо его. Отчётливее выделялись руки, странно белые, беспокойные. По этим судорожно сжатым костлявым пальцам я понял без слов, что сегодня его волнует что-то необычайное, но это не встревожило меня.
Целый день обессиливающая сонность наплывала из окон, под череп проникала она и раскидывала там серую ленивую паутину, от которой бесцветными и неподвижными стали мои мысли и вялым ослабшее тело.
