Семейная жизнь весом в 158 фунтов - Ирвинг Джон Уинслоу
«Почему я должна согласиться? И времени у меня нет».
Она встала с кровати, нашла свою сумочку и закурила.
«Суп-гуляш готов?» – спросила она.
«Если только вы его не выключили», – сказал он и лег ничком.
Эдит пошла в кухню, включила огонь и немного погремела тарелками, но Северин не появился. Она посмотрела на фотографию его матери с фрау Райнер и двумя югославскими борцами. Они строили рожи фотографу, каковым, невзначай подумала Эдит, возможно, был Северин. Те трое, что остались в живых, на фотографии выглядели намного моложе. Во всяком случае, можно было догадаться, что некогда у фрау Райнер была, что называется, фигура, – на фотографии все были голышом. Они стояли у красиво накрытого, сервированного для нескольких перемен стола с ножами и вилками в руках. Васо и Зиван надели на голову салфетки, а между пухлыми грудями фрау Райнер угрожающе накренился стакан. Мать Северина выглядела старше и скромнее прочих, она стояла, робко улыбаясь в объектив, застенчиво прикрывая руками низ живота. Ничего похожего на изображение Катрины Марек в спальне; обнаженная, она казалась одетой. «Это ты фотографировал?» – крикнула Эдит в спальню.
Она ожидала, что он спросит: «Что именно?» А она ответит: «Вот это». Тогда он встанет с этой опасной кровати и придет. Но он не ответил.
«Еда готова!» – крикнула она.
Ничего не услышав в ответ, она вернулась в спальню; он лежал точно в той же позе.
«Если вы не хотите, можете не покупать никаких картин, – сказал он в подушку, – а если вам нравится эта, – он неопределенно махнул рукой в сторону картины на стене, – берите так».
«Я хочу поехать с тобой в Грецию», – призналась Эдит.
Он лежал не шевелясь.
«А я хочу тебя», – сказал он.
Ладно, решила Эдит, он сказал достаточно. Она спустила на пол юбку и переступила через нее, потом сняла через голову блузку, так что волосы затрещали. Тогда она еще носила лифчик. Она расстегнула его и, сняв, повесила на спинку стула. Потом кинула свои трусики прямо на Северина, который все еще лежал на кровати как поверженный вепрь. («Трусики колыхались, повиснув у него на ухе, как спущенный парашют», – написала она в одном из своих самых претенциозных рассказов.) Она собиралась хорошенько рассмотреть его, но он, внезапно сев, сам уставился на нее; и тут он подскочил, неловко сунул трусики обратно ей в руки и бросился вон из комнаты. Она думала, что умрет от стыда. Но он крикнул ей из кухни:
«Господи Исусе, гуляш! Неужели ты не слышишь?»
«Выкипел и сгорел», – прошептала она сама себе.
Потом залезла под одеяло и ощутила знакомый запах духов – без сомнений, это были духи фрау Райнер – прямо на подушках. Он даже не посмотрел на меня, подумала она.
Но он оставил ее ненадолго – он вернулся, раздеваясь прямо на ходу и роняя одежду.
Не так много мужчин она знала, чтобы понять, что спортсменам, как и женщинам, то и дело приходится переодеваться, и поэтому движения их ловки и привычны. Раздетый, он встал перед кроватью, чтобы дать ей посмотреть на него. Она думала, что такое свойственно только женщинам. Она откинула одеяло, чтобы он тоже мог посмотреть на нее. Пожалуй, он оглядел ее слишком быстро, но дотронулся до нее просто чудесно и проворно залез в кровать. Что ж, это у них семейная традиция – расхаживать в чем мать родила, а на нее, может, в следующий раз он посмотрит подольше. Прежде чем он набросился на нее с поцелуями, не останавливаясь ни на секунду, она успела произнести: «Пожалуй, ты мне понравишься». И, конечно, она оказалась права.
Через пять дней они отправились в Грецию. Они могли бы уехать и раньше, но Эдит хотела сделать слайды с картин Курта Уинтера и отправить их матери. «Мама, – писала она, – я надеюсь, музей купит одну-две картины. Мы с тобой уже купили с первого по четвертый номер, а номер пятый я пока тебе не посылаю. Я еду в Грецию; мне нужно вернуться к своей работе». В день их отъезда фрау Райнер и югославские борцы устроили им ритуальное прощание. Эдит и Северин еще лежали утром в постели, где, собственно говоря, они и провели почти целиком все пять дней, как вдруг Эдит услышала шепот и шаги.
«У фрау Райнер все еще есть ключ от квартиры, – пробормотал Северин, и Эдит нахмурилась, – мама дала ей, а кроме того, Васо и Зиван за это время, наверное, тоже скопили небольшую коллекцию ключей».
Эдит спросила, что они там делают. Северин прислушался. Доносившиеся из-за двери звуки явно были ему знакомы. Он закрыл глаза.
«Это что-то вроде семейной шутки», – сказал он ей.
«Что именно?»
«Сейчас увидишь, – сказал он озабоченно. – Это превратилось чуть ли не в традицию. Ты должна это воспринимать как знак большого уважения».
За дверью слышались смешки и топот.
«Во всяком случае, придумано это давно», – нервно заметил он.
Он обнял ее за плечи и, глядя на дверь, улыбнулся. Дверь распахнулась, и в комнату вплыла фрау Райнер, голая, мясистая и пышущая румянцем, как с картин Рубенса. Ее внесли Васо и Зиван, тоже голые. Около кровати они выстроили группу, в которой Эдит узнала ту же мизансцену, что и на фотографии. Не хватало только матери Северина; место для нее оставалось между Васо и Зиваном. В руках все они держали вилки и ложки, а у Васо и Зивана на голове были салфетки. А вот стакан между грудей фрау Райнер отсутствовал, грудям уже было не удержать его достаточно крепко.
«Gute Reise», – прокаркала фрау Райнер, и старые борцы прослезились.
«Они желают нам счастливого пути», – сказал Северин Эдит.
Позже она узнала, что фотография была сделана на прощальном ужине в честь Северина, когда он уезжал в Айову за спортивными достижениями.
И так они стояли вокруг кровати, плача, обнимая и целуя друг друга без разбора. Эдит обнаружила, что одеяло сползло на пол и она лежит перед ними голая, как и они. Старые борцы, казалось, вовсе не замечали этого – профессиональная сдержанность, возможно, – но она видела, что фрау Райнер внимательно обозрела ее молодое тело, с искренним восхищением и бешеной завистью одновременно. Вдруг Райнер с пугающей страстью обняла Эдит.
Приплюснутая грудью фрау Райнер, грудью, видавшей виды, не раз служившей ареной истории, Эдит внезапно вспомнила про письмо своей мамы, где та писала, что «родных у него никого не осталось». Фрау Райнер буквально положила Эдит на обе лопатки, лицо Эдит было мокро то ли от слез, то ли от пота фрау Райнер. Дама была как минимум на две весовые категории тяжелее Северина. Эдит схватилась за ляжку Северина, которая, впрочем, с легкостью могла оказаться ляжкой Васо или Зивана, в этой суете ничего невозможно было разобрать. Она надеялась, что фрау Райнер все же не придушит ее. Мама ошибалась. Нет родных? Эдит знала, что Северин обладает поистине неукротимым чувством семьи. Нам всем следовало быть начеку.
Я должен признаться, что мое собственное чувство семьи очень пострадало от нашего общения вчетвером. Меньше всего в этот период я вспоминал о детях, и это тревожило меня. У нас, конечно, были и другие приятели, и своя собственная семейная жизнь. Но про детей я не вспоминал вообще. Однажды, когда я был с Эдит, в дверь спальни тихонько постучала Дорабелла. Я вздрогнул при мысли, что Северин вернулся домой раньше, хотя трудно было представить, чтобы он так деликатно стучал. Произошло поспешное распутывание коленей и разнимание других частей тела; Эдит волновалась, чтобы Северин ничего не услышал.
– Мамочка? – сказала Дорабелла.
Я спрятался под одеялом, а Эдит впустила ее.
Ей приснился сон; ребенок описывал его ровным, спокойным тоном, но ручка нервно постукивала по холмику перед мамой, каковым был я.
– Т-с-с, – мягко сказала Эдит, – не разбуди папу. Девочка тронула меня.
– А почему папа так спит?
Она начала стягивать одеяло, но Эдит остановила ее.
– Потому что ему холодно, – сказала она.
Ребенку приснились воющие собаки и свинья, визжащая под машиной. Свинью раздавило, но не насмерть, а собаки выли потому, что их донимал свинячий визг. Дорабелла бегала и бегала вокруг машины, но ничем не могла помочь свинье.
