Семейная жизнь весом в 158 фунтов - Ирвинг Джон Уинслоу

С Кейп-Кода мы мчались в потоке других машин, возвращавшихся с уик-энда. Встречные фары освещали наши лица. Мы с Эдит расположились на заднем сиденье; у себя на животе, под рубашкой, я чувствовал ее прохладные пальцы. Звук двигателя и шорох колес по асфальту создавали удобный фон, так что мы могли говорить друг с другом, не понижая голоса, и Северин с Утч нас не слышали. Ничего особо секретного, впрочем, мы не обсуждали, но просто было что-то очень интимное в этой поездке домой. Огни встречных машин, вспыхивающие на мгновение, а потом оставляющие нас в темноте, вносили какую-то особую таинственность, избранность, изолированность от всего мира. Утч и Северин целомудренно сидели поодаль друг от друга на переднем сиденье – конструкция машины просто не оставляла им иного выбора. К тому же Северин настоял, чтобы все пристегнули ремни. Он, впрочем, наверное, догадывался, что мы с Эдит выскользнули из них и сидели, тесно прижавшись друг к другу. До меня порой долетали певучие интонации его голоса, иногда перекрывавшего звук мотора, шум колес и мой собственный голос, но когда я попытался прислушаться, то понял, что он говорит по-немецки. Рассказывает какую-то историю? Еще одну старую венскую сказку? О чем они говорили?

– Ни о чем, – сказала мне потом Утч. Мне показалось, что она обиделась. – Это только тебе кажется, что у меня с Северином много общего. Если бы ты жил, скажем, в Вене и встретил американца из Кембриджа, штат Массачусетс, разве ты решил бы, что у вас есть еще что-то общее, кроме языка и некоторых воспоминаний?

Вот так. Спросишь простую вещь, а в ответ получишь речь.

Но я видел нашу спальню после его ухода и видел мою жену после его ухода. Следами их общения были яблочные огрызки, пустые бутылки, корки хлеба и сыра, виноградные косточки, перекрученные простыни и матрасы, вздыбленные и перекошенные так, будто на кровати давала представление целая балетная труппа! Я находил подушки в дальних углах комнаты, а однажды обнаружил плетеный стул, на который обычно кидаю свои брюки, на корзине с грязным бельем, перевернутый вверх ногами. На каждой ножке стула висело по ботинку (моему), а стул напоминал четырехногое существо с человеческими ногами, возможно, зверски убитое и истекающее кровью среди грязного белья.

– Похоже, вы поладили, – сказал я Утч. Она засмеялась.

– Конечно, – сказала она, тихонько щелкая меня по носу, – ты можешь думать все, что угодно, – потом слегка хлопнула меня по руке и добавила: – Потому что тебя не переделать. – Она никогда не злоупотребляла этими жестами, вынесенными из спортивных раздевалок, – этими щипками, ударами под ребра и дерганьями за ухо, – до тех пор, пока не повстречалась с ним.

После Бостона движение ослабло, и мы ехали почти в темноте. Я молчал. Немецкий Северина звучал как музыка. Я уверен, слушали мы оба, хотя Эдит понимала ничуть не больше меня. Утч ничего не отвечала, а он говорил и говорил. Я не помню, в какой момент он выключил радио (пытался услышать, о чем говорили мы с Эдит? хотел, чтобы слушали его?), но Эдит попросила снова включить. Чтобы он ее услышал, она подалась вперед и заодно поцеловала его сзади в шею.

– Пристегните ремни, – сказал он.

– Не можешь ли опять включить музыку? – спросила Эдит, игнорируя его просьбу.

– Нет. Сначала пристегните ремни. Утч сидела не поворачиваясь.

Немного погодя Северин включил приемник. Эдит, будто знала, что в конце концов он это сделает, не откидывалась назад до тех пор, пока не заиграла музыка. Ремень она так и не пристегнула. В конце концов Северин замолчал. Я нежно дотронулся до груди Эдит, потрогал соски, ущипнул слегка. Мне хотелось, чтобы она засмеялась, но она сидела рядом напряженная, как будто все еще в ожидании музыки. Из приемника раздавались жуткие звуки, волна плохо принималась. Потом Утч настроила приемник. Для этого ей пришлось отстегнуть ремень, и когда она стала снова его пристегивать, Северин сказал ей что-то по-немецки. Она ответила, он что-то возразил. Она не стала застегивать ремень, а он отстегнул свой. Эдит сжала мою руку; она была напряжена. Северин опять заговорил с Утч.

– Nein, – сказала она.

Мы поехали быстрее. Я посмотрел на красный язычок спидометра. Когда он погасил освещение на приборной панели, я почувствовал, как Эдит еще больше сжалась, и услышал как Утч что-то мягко сказала по-немецки. Я поймал себя на том, что думаю о тренерском методе Северина, об этих его проходах по туннелю в кромешной тьме. Мне казалось, что мы едем с огромной скоростью и можем в любой момент ворваться в городские огни и снующую толпу. Утч повторила то, что сказала до этого. Я чувствовал, что Эдит вот-вот подастся вперед, и что? Похлопает его по плечу, поцелует в шею, пристегнет ремень Утч?

Когда Северин заговорил снова, Утч на этот раз не сказала «Nein». Она склонила голову к его коленям и устроилась где-то у самого руля. Скорость не уменьшилась. Эдит отстранилась от меня, схватила свой ремень и затянула вокруг талии; звякнули металлические детали. Неужели Утч в этот момент взяла в рот? Не может быть! Ведь и я и Эдит были рядом. Может, просто Северин хотел, чтобы мы так думали?

Нельзя, чтобы так продолжалось. Это могло плохо кончиться. Я сказал:

– Интересно, как там дети?

Эдит улыбнулась. Я знал, что только так его достану.

– Вас не беспокоит, что мы оставили их одних на ночь, а сами уехали так далеко? Они, конечно, уже большие, но все равно страшно, да?

Вопрос в основном был адресован Северину; Эдит, конечно же, не ответила. Утч выпрямилась на своем сиденье.

(Позже она сказала:

– Мне нужно было бы опустить окошко и сплюнуть сразу же после того, как села. Это бы тебя убедило. Ты ведь именно об этом думал, правда? Надо было поддержать твои подозрения.

Я возмутился:

– Тогда зачем он попросил тебя сделать это?

– Он просто попросил положить голову ему на колени.

– Что он хотел, чтобы мы подумали?

– Думайте все, что вам угодно, – сказала она.)

Боже! И поделом ему, ведь так часто он укорял Эдит в недостатке любви к детям, будто они священные идолы, которых она недостаточно боготворит. Его идея любви соединилась с идеей вины.

Тогда, в машине, он сказал металлическим голосом:

– Думаю, с детьми все в порядке. Конечно, я беспокоюсь о них, я всегда о них беспокоюсь.

Приборная панель снова засветилась; красный язычок спидометра поник.

– Ведь ты сначала не хотел ехать сюда, не хотел оставлять детей, поэтому я и спросил, – сказал я. – Мне просто интересно знать, если с ними все в порядке, а я уверен, что все в порядке, не захочешь ли ты совершать такие прогулки почаще. Я думаю, что иной раз хорошо так вот выбраться. Чудесный уик-энд, не правда ли?

Эдит и Утч не произнесли ни слова, а Северин, должно быть, уже обдумывал новые условия, вернее, новые поправки к старым условиям, которые он выложит Эдит, как только они останутся одни. Он, должно быть, уже репетировал. Говорил, что не хочет, чтобы Эдит проводила со мной больше времени, чем он с Утч. И что мы должны обо всем договариваться заранее, чтобы он мог «подготовиться». (Он не любил сюрпризы.) И что быть так долго и так далеко от детей – это вовсе не то, что он хотел бы повторить. Без детей мы лишены некой перспективы – так он любил заявлять. Но чего он все же боялся? Да, конечно, я знаю, он боялся за детей. Но чего еще?

Из Вены он повез Эдит в Грецию на «зорн-уитвере» 1954 года и пересек границу Югославии в Езерче только потому, объяснил он ей, что ему понравилось название и захотелось посмотреть, что это такое. Только по этой причине. Я глянул на карту и обнаружил, что Езерче вовсе не лучшее место для пересечения границы, если едешь в Грецию. Видимо, не всегда ему требовалось планировать все заранее. Ведь тогда они просто взяли и отправились в Грецию.

Я пытаюсь представить их молодыми любовниками. Эдит, конечно, много рассказывала мне об их романе. Но больше всего меня удивила их машина «зорн-уитвер» 1954 года. Эдит рассказывала, что переключатель скоростей хлюпал, как вантуз в руках слесаря-сантехника. О таком я не слыхивал. Местами днище проржавело и виднелась проносившаяся под колесами дорога. Модель была из первых с откидным верхом, складывающаяся сзади холщовая крыша протекала. Именно в 1954 году выпуск этой модели прекратился. Северин сказал, что «Зорн» был военным предприятием, а после войны стал выпускать машины для сельского хозяйства и дорожного строительства. Он утверждал, что «Уитвер» – разорившаяся компания по производству мотоциклов, которая, без сомнения, производила и просто колеса. Кто мог поверить этому? Эдит в машинах не разбиралась. Северин Уинтер зашел слишком далеко: они отправились в Грецию на каком-то допотопном рыдване.