Семейная жизнь весом в 158 фунтов - Ирвинг Джон Уинслоу
«И у вас дома есть еще картины Курта Уинтера», – ободряюще сказала Эдит.
«Но некоторые из них не продаются».
«Я думала, продается все».
«Только то, что имеет художественную ценность, – сказал Северин. – Все, имеющее художественную ценность, продается».
Порнографические изображения Катрины Марек, конечно, этой ценности не представляли; они имели отношение лишь к биографии его матери; Катрина Марек занимала спальню, искусство – гостиную.
«Осмотритесь пока», – сказал Северин, подогревая суп-гуляш.
Самое интересное она обнаружила, конечно, в спальне: разнообразная эротика окружала аккуратно прибранную кровать. Если бы она не знала, что моделью являлась его мать, то, наверное, все это ее бы сильно взволновало. Она даже подумала, лучше б там была изображена посторонняя женщина. Наверное, Катрину Марек Эдит воспринимала как соперницу. Она села на кровать. Рядом с кроватью стояло несколько гирь, которые никогда не изгладятся из ее памяти так же, как и язык фрау Райнер у Северина в ухе.
Когда Северин вошел в комнату объявить, что обед готов, он уже не держался так холодно-формально, и Эдит со страхом осознала, что стоит ему дотронуться до нее, и она позволит ему все. Он открыл окно. «Очень мило, – подумала Эдит. – А теперь он…»
«Отлично, – сказал Северин, извлекая миску с салатом из ящика за окном. – Там прохладно, – объяснил он, – мне никогда не хватает места в холодильнике».
Он помахал перед ней стебельком спаржи, блестящим от масла и уксуса.
«Попробуете?» – спросил он.
Она открыла рот и закрыла глаза; он взял ее за подбородок, отклонил немного назад ее голову и положил стебелек ей в рот. Оказалось очень вкусно. Когда она открыла глаза, он уже хлопотал в кухне, вопрошая:
«Вино или пиво?»
Эдит не хотелось вставать. На некоторых рисунках Катрина Марек, казалось, мастурбировала; Эдит подумала, что она никогда не делала так, как мама Северина.
«Вино или пиво?» – опять крикнул Северин.
Она снова легла на кровать и, услышав, что он идет, закрыла глаза.
«С вами все в порядке?» – спросил он.
«Я сказала вам неправду».
Она ждала, что ощутит его тяжесть рядом с собой на кровати, но он продолжал стоять. Глаз она не открывала.
«У меня нет официальных полномочий покупать какие-либо картины вашего отца, и моя мама – совершенно неофициальное лицо из Музея современного искусства. Я вообще ничего не знаю про этот музей, кроме того, что там никому особо не нравятся картины Курта Уинтера. А вот эти, – сказала она все еще с закрытыми глазами, указывая рукой куда-то в сторону стены, – ей-богу, они просто невероятны».
Она почувствовала, как он сел на кровать рядом с ней, но глаз не открыла.
«Эти не продаются», – сказал он тихо.
«Они никогда не должны покидать вашей спальни», – сказала она.
«Они и не покинут», – сказал Северин.
Эдит открыла глаза.
«Вы не сердитесь на меня? Я чувствую себя виноватой за эту историю с мужем».
«Я никогда не верил в эту затею, – сказал он, и это слегка рассердило ее.
Он сидел к ней в профиль, стараясь не глядеть на лежащую женщину».
«Ну а вы, и ваша мама, – сказал он. – Вы говорили, что могли бы сами купить что-то».
Эдит села. Она подумала, что он, наверное, вообще никогда до нее не дотронется, даже если она разденется.
«А все-таки что бы вы сделали, если бы у вас вдруг появилась куча денег?»
«Мне много не нужно, – сказал он. – Было бы достаточно и того, чтобы хватило перевезти те картины, которые не могу продать».
Он огляделся по сторонам и улыбнулся. Ей нравилась эта улыбка.
«А это немало, – сказал он. – И еще мне нужны деньги, чтобы найти хорошую работу в Америке, а не какую попало. И, – он усмехнулся, – еще мне хочется съездить в Грецию, прежде чем я займусь всем остальным. Я бы поехал хоть сейчас, – сказал он и лег на кровать, закрыв глаза. – Я хотел бы останавливаться в небольших чистеньких гостиницах, я хотел бы добраться до моря. Там сейчас тепло, но еще не начался туристический сезон. Никакой расточительности, но и без самоограничений! Вкусно есть и пить, покупать хорошие книги и читать, лежа на солнышке, купаться. А когда наедут туристы, я бы вернулся, собрал вещи и уехал в Америку…»
«И простился бы с фрау Райнер?»
«И с Васо, и с Зиваном. Скажу им, что я скоро вернусь, это будет означать, – сказал он, открывая глаза, – что вернусь прежде, чем они умрут. Но, возможно, и не вернусь».
Он опять закрыл глаза, потом добавил:
«Прежде всего Греция. Именно туда я хочу поехать».
«А сколько картин вам надо продать, чтобы поехать в Грецию?» – спросила Эдит.
Он открыл глаза. Эдит нравились его глаза, когда они были открыты, но ей нравилось смотреть и на его рот, когда он закрывал глаза.
«Закрой глаза и ответь мне, – сказала Эдит. – Сколько картин?»
Казалось, он думает. Она тихонько соскользнула с кровати, пошла в кухню, погасила огонь под гуляшом и принесла вино и два бокала. Он все еще лежал с закрытыми глазами. Она сбросила с себя туфли, налила обоим вина и снова устроилась на кровати рядом с ним. Ей хотелось курить, но он, такой белозубый и широкогрудый, мог это не одобрить. В бедрах он был неправдоподобно узок
«Возможно, пять больших полотен, – сказал он, – но из тех, о которых я думаю, двух вы не видели».
«Я верю на слово, – сказала она, – но я хотела бы еще кое-что выбрать себе и маме».
Он открыл глаза, и она протянула бокал. Он отпил. Она забрала бокал и жестом приказала ему снова лечь и закрыть глаза. Он подчинился.
«Два условия», – сказала она, когда он лег.
Он открыл было один глаз, но она закрыла его рукой. Ей хотелось оставить руку на его лице, но, поразмыслив, устроила ее на кровати совсем близко к его лицу. Она знала, что он должен почувствовать аромат духов у нее на запястье. Ее пальцы ощущали его мерное дыхание.
«Первое условие, – сказала она и сделала паузу, – чтобы одна из пяти картин была вот эта, одна из этих – не смотри, ты знаешь, что я имею в виду. Обещаю, она никогда не станет достоянием общественности; я никогда не продам ее, никогда не дам выставить ни в одном музее. Откровенно говоря, я хочу повесить ее в своей спальне».
«Какую именно?» – спросил он. Эдит посмотрела на ту, которую ей хотелось иметь. «Ту, где она на спине с вытянутой ногой, а другая согнута в колене. Она ощупывает себя легонько, как я думаю, но лицо ее повернуто к нам, и она прижимает пальцы ко рту, будто посылает нам воздушный поцелуй, а может, зажимает рот, чтобы не закричать». «Она пробует себя», – сказал Северин. Тут же Эдит поняла, что это именно так. «Она в одном оранжевом чулке? – спросил он. – С правой ноги чулок сполз наполовину? Глаза закрыты? Эта картина?»
«Да, – сказала Эдит почти шепотом. – Эта мне нравится больше всех».
«Нет, эту я не могу вам отдать, – сказал он ей. – Мне она тоже нравится больше всех».
Он не открыл глаз даже для переговоров. Эдит удивилась, но как ни в чем не бывало продолжала торг, хотя про себя подумала, что проиграла по всем статьям. Она усомнилась, знает ли себя.
«Второе условие, – сказала она, – состоит в том, что ты должен ответить на вопрос – да или нет. Никаких обязательств, просто сказать да или нет».
«Да», – сказал Северин.
Когда она взглянула на него, его глаза были открыты. Она попыталась прикрыть их рукой, но он поймал ее и крепко прижал к груди.
«Да», – снова сказал он.
«Но я еще ничего не спросила», – сказала она, отворачиваясь. Он не закрывал глаз и не отпускал руку.
«Все равно да», – сказал он.
Он уже догадался, подумала она и почувствовала себя униженной. Она отняла руку и решила больше ничего не спрашивать. Он ужасный человек, все время дразнит ее, не знает меры насмешкам.
Но он сказал:
«Теперь одно мое условие. Мы отправимся в Грецию вместе».
Она посмотрела на него. Это и был ее вопрос: хочет ли он, чтобы она поехала с ним?
Она пожала плечами.
