Семейная жизнь весом в 158 фунтов - Ирвинг Джон Уинслоу
Когда они вернулись, Эдит спросила как бы невзначай:
– Ну и что же вы там поделывали?
При этом она сунула руку Северину в плавки и изо всех сил сжала.
Северин поморщился, в его глазах показались слезы, тогда она отпустила его.
– Ну, мы радовались нашему отпуску.
Опять это слово!
– Отпуску от чего? – спросила Эдит.
– От детей и от действительности, – сказал он. – Но в основном от детей.
Тогда я толком не знал, как много значат для него дети.
За спиной Северина над полочкой с кухонными ножами висела жалкая картина, изображавшая обезглавленную рыбу. Рыбья чешуя напоминала цветные квадратики картин Густава Климта. Это, конечно же, был оригинал Курта Уинтера – Музей современного искусства не захотел приобрести картину. За годы у матери Эдит скопилось немало работ второстепенных живописцев. Ее не волновало наследие Ван Гога, но она переживала, когда музей отказывался от Харинга, Бадлера или Курта Уинтера. В итоге она скупила многое из того, что было отвергнуто.
– Она очень милый человек, – сказала Эдит. – Особенно ее огорчали плохие картины, и ей было неловко за художника, даже если он уже умер.
Это точно. Ни одной приличной картины Курта Уинтера у нее не обнаружилось, она купила все самые плохие.
Эдит преуспела не больше. Тогда, в Вене, как и планировал Северин, они встретились в Бельведере, на этаже современного искусства. И хотя он держался церемонно, подтверждая ее худшие опасения, они все же совершили экскурс в историю живописи. Задержавшись у огромного квадратного полотна Густава Климта «Дорога, ведущая к замку Каммер на Аттерзее», 1912 год, Северин сказал:
«Видите этот зеленый цвет? У моего отца его просто не было. У моего отца деревья были деревьями, а зеленое – зеленым».
«Должна вам сказать, что я вовсе не официально…» – начала было Эдит.
«Это Климт, 1901 год, „Юдифь с головой Олоферна“, – сказал Северин. – Георг, его брат, сделал раму с надписью».
«Музей современного искусства ничего не говорил по поводу цен, – упорно гнула свое Эдит. – Им вообще нужна только одна картина. Сколько денег вы запросите? Вы что, отправитесь прямо в Америку? Может, стоит сначала попутешествовать?»
«Шиле, „Подсолнухи“, 1911 год, – сказал Северин. – Неожиданно для Шиле».
«Мы с мамой, может быть, осилим одну-две картины. А на что именно пойдут деньги? Ну, например, вы попробуете найти работу? У вас диплом по какой специальности?»
«Вам нравится „Поцелуй“?» – спросил Северин.
«Что?»
«Поцелуй», 1908 год. Это одна из моих любимых картин Климта».
«О, моя тоже», – сказала Эдит.
Некоторое время они оба любовались картиной, но именно «Юдифь с головой Олоферна» спровоцировала Эдит спросить:
«Как вы думаете, Климт любил женщин?»
«Нет, – сказал Северин. – Но, думаю, он их жаждал, они мучили его, интриговали, прельщали».
На такие мысли наводила сильная челюсть Юдифи, ее открытый рот, влажные зубы, пугающе черные волосы. Тело ее казалось зыбким, длинные пальцы вцепились в волосы Олоферна; она непринужденно прижимала к животу его отсеченную голову, затененный пупок Юдифи находился на уровне его закрытых глаз. Ее нежные девичьи груди круглились высоко, упруго. Одна грудь была обнажена, другая прикрыта тонкой тканью; позолота располагалась так, чтобы не закрывать соска. За спиной Юдифи виднелись какие-то растения, обрамлявшие ее холодное лицо. Однако, отрезанная голова Олоферна на полотне казалась препарированной вторично: только глаз и часть щеки – это все, что мы видели.
«Расскажите, что вы об этом думаете», – попросила Эдит.
«Это женщина, от которой можно и смерть принять. При том, что и она не прочь это сделать».
«Это сделать»? То есть обезглавить?»
«И это тоже».
Они засмеялись. Эдит пребывала в необыкновенно шаловливом настроении.
«Прежде чем отрубить голову, она отдалась ему – видно по улыбке», – сказала Эдит.
Но от картины исходило какое-то бесстыдство, заставлявшее подозревать нечто большее или худшее, и ей захотелось шокировать Северина.
«А может, она попыталась заняться с ним любовью уже после того, как обезглавила», – сказала она.
Северин уставился на картину, и она спросила:
«И что, по-вашему, она предпочла, до или после?»
Но ответ Северина просто обескуражил ее:
«Во время».
Потом он повел ее в Музей двадцатого века. Однако и там они не стали обсуждать картины Курта Уинтера.
«Фрау Райнер тоже поедет в Америку?» – спросила Эдит.
«Зачем нужны старые друзья? – сказал Северин. – Старые друзья не путешествуют с тобой. Старые друзья остаются, когда ты уезжаешь».
«Вы собираетесь ехать в одиночестве?»
«Ну, может, я возьму с собой шестьдесят или семьдесят картин отца».
«Моя мама занимает не вполне официальную должность», – сказала Эдит. (Она и не подозревала, какой пружинистой делают походку мужчины спортивные туфли.)
«Фрау Райнер живет с вами?» – спросила она.
Теперь они стояли около «Семьи Шёнберг» Герстля, 1908 год.
«Малоизвестному художнику, – сказал Северин, – написавшему это, конечно же стоило умереть. Ни одна из его картин не выставлялась при жизни. А у моего отца после 1938 года, разумеется, не было возможности совершенствоваться…»
«А вы не хотите оставить за собой квартиру матери? Ну, для отпуска хотя бы?» – спросила Эдит.
«Для отпуска? – отозвался эхом Северин. – Если живешь, как тебе нравится, то само понятие отпуск теряет смысл. Однажды мы с мамой решили поехать в Грецию. Когда мы паковали вещи, Зиван и Васо спросили ее, не собирается ли она там немного попозировать. „Конечно, – сказала мама. – Конечно, если кто-то захочет рисовать“. Понимаете, мы ехали отдыхать, а моей маме нравилось то, чем она занималась, и ей не от чего было отдыхать на самом деле». «А что вы любите?»
«Иностранные языки, – сказал он. – Мне хочется, чтобы каждый говорил на двух-трех языках, используя их одновременно. Даже один язык может выразить многое; но мы сделаем нашу речь еще ярче, если станем изъясняться на нескольких. Я люблю все сложное. К примеру, еду. Я бы хотел стать великим поваром. Хотел бы научиться готовить все самое лучшее – изысканные кушанья, потрясающие кушанья, деликатесы, все самое питательное, все, что возможно! Я люблю поесть».
«Вы бы хотели иметь свой ресторан?»
«Что? – спросил он. – Избави бог, нет. Я хочу готовить для себя и, конечно, для близких друзей».
«Но как же зарабатывать на жизнь?» – спросила Эдит.
«Для меня самый простой способ – преподавать немецкий. Я бы охотнее учил поварскому делу, но на этом не сделаешь много денег. Еще я хотел бы тренировать борцов, но у меня нет соответствующего образования. Во всяком случае, – сказал он, – гораздо важнее, как я живу, чем то, что я делаю. Для меня важнее всего качество жизни; я не стремлюсь много зарабатывать. В идеале я бы хотел жениться на богатой женщине и готовить для нее! Я бы ежедневно занимался спортом, что было бы полезно для нас обоих, и я находил бы время, читать для того, чтобы быть источником информации, идей и для обогащения языка. О боже! Я бы предпочел быть свободным, чтобы посвятить себя самым основополагающим вещам. Если бы мне не нужно было думать о доходе, я мог бы обеспечить качественное общение, качественную еду и качественный секс! Ох, простите».
«Продолжайте», – сказала Эдит.
Эдит собиралась стать писательницей, и для нее было важнее то, что она делала, чем то, как она жила, – так ей, во всяком случае, казалось. Ей никогда не хотелось готовить, но поесть она любила. Этот человек заявлял, что фактически его мечта – стать женой!
«Пожалуйста, продолжайте», – сказала она ему.
«Я думаю, вы просмотрели здесь все работы отца, – сказал Северин. – Остальное – частная коллекция. Мы могли бы сначала пообедать».
«Я люблю поесть», – сказала Эдит.
«Можно пообедать у меня дома, – сказал Северин. – Я как раз приготовил суп-гуляш и пробую новую приправу для спаржи».
