Людмила Сидорофф - Любовь, Конец Света и глупости всякие
Танька радостно улыбалась: пусть все эти танцоры были плодом ее фантазии, но почему бы не дать ей волю, если настроение под стать? Можно было представить также, что плясали не только старушки, лилипуты и статуэтки, но еще, например, еда на тарелках работников Сити, пришедших на Спиталфилдс, как обычно, съесть что-нибудь на ланч. Еда себя ждать не заставила: тотчас куриная ножка запрыгала перед открытым от изумления ртом делового вида мужчины, а перед другим — треска на тарелке с картошкой фри затанцевала, хвостом завертела, словно кокетка из кабаре.
Все было превосходно: еда в палатках на любой кулинарный вкус, карри с рисом в тарелке у Таньки, грубоватый и длинный стол, лавки, к нему приколоченные, солнце, пробивающее лучи в павильон сквозь прозрачную крышу, пляшущие статуэтки, лилипуты с громадными тубами, кувыркающиеся старушки — и что на сегодняшний вечер уже забронирован рейс. После работы она с дорожной сумкой юркнет в кэб и скажет: «Heathrow, please»[165]. Позже щелкнет ремнем безопасности, самолет вырулит на взлетную полосу, и, зажмурившись, Танька будет твердить: «Я — Человек-Ветер». Впрочем, чего бояться, глаза не от страха закроет, а от нетерпения всего лишь; заснуть не сможет, начнет считать часы до посадки, потом — минуты, секунды... В Шереметьево ранним утром купит желтую розу, поймает такси и минут через сорок, даже, если повезет, тридцать, войдет в знакомый подъезд — с гулким стуком в груди, то есть в горле, побежит по лестнице вверх — три пролета — толкнет дверь — и она поддастся, потому что не запираются двери там, где всегда ждут, — и… и увидит Ее… за рабочим столом, как обычно. Неслышно Танька приблизится сзади — и тихо положит розу на стол. И Она замрет, глядя на розу, голову не повернет, потому что и так будет знать точно, кто стоит за Ее спиной… И Она затаит дыхание, боясь спугнуть чудный сон… Осторожно и нежно Танька уха Ее коснется и шепнет: «Не пугайся…»
А что будет потом, Танька еще не придумала. Знала, что в первую очередь будут эти два странных слова и роза — одна, обязательно желтая, но не могла объяснить почему… как не могла и состояние свое объяснить, и себя, и зачем в этот мир явилась, и кто такая вообще, но все эти мысли прервал знакомый голос:
— You said you know who I am[166].
***
«Ты… Ты… Я не знаю, кто ты после этого! — орала одна из драконьих голов. Как ты смел? Проголосовать? За Конец Света?!» — она страшно вращала глазами и плевалась пламенем на вторую голову, которая, уткнувшись в землю гигантскими ноздрями, роняла слезы в траву. Каждая капля была величиной с арбуз и оставляла глубокие, вмиг заполняющиеся вмятины. Перед драконом уже образовалось целое озеро, в которое смотрели гномы, но не видели своих отражений.
«Что мой голос против мнения большинства?» — произнес Бог голосом вовсе не драконьим, а слабым и беззащитным, как у обиженного ребенка.
На берегу озерца его слез черно-розовая Пантелеймония пополняла водные кубометры ручейками соленой влаги, стекающими с ее бледных щек. Все остальные Боги исчезли так же внезапно, как и возникли в поле, но не это вызвало смутное беспокойство у гномов: все они почему-то устали, протрезвели в один момент и перестали отбрасывать тени.
***
— Of course, I do[167], — улыбнулась Танька. — Ларик, ты медиум.
— Who?[168] — перепрыгнув через лавку, он сел напротив и поставил на стол тарелку с китайской лапшой и креветками. — I love Chinese! What are you eating?[169]
— Indian[170].
Ларик вздохнул, почуяв нетонкий намек на жену.
— Слушай, о том, что произошло между нами в тот вечер…
— Никому ни слова, — подмигнула Танька.
— Да я не об этом, — он смущенно заерзал. — Хотя действительно лучше не говорить никому. Видишь ли, со мной такого никогда не было, чтобы я находился с женщиной и не смог бы… ну, в общем, ты меня понимаешь?
— Ага, но ты не тушуйся. Тебе помешали.
— Кто помешал?
— Мой брат.
— Который умер?
— Ну да, и ты его медиум.
— Не говори ерунды, Татьяна.
— Не называй меня этим именем.
— Красивое русское имя, какого черта тебе не нравится? Да, впрочем, неважно, вернемся к медиумам.
— Давай. Ларик, ты медиум моего умершего брата, и я позвала тебя сюда сегодня, чтобы поговорить с ним еще раз. Ты можешь что-нибудь сделать, чтобы он снова пришел?
«Совсем рехнулась!» — подумал Ларик и, на мгновение разозлившись, кинул палочки-чопстик на стол. Но одного взгляда на Таньку хватило, чтобы перестать злиться. Он сделал глубокий вдох, приблизился к ее лицу и накрыл ее тонкую кисть своей широкой ладонью.
— Бедная девочка. Я понимаю, сколько всего тебе пришлось пережить и как ты любишь братишку. Но рано или поздно придется смириться с тем, что он умер. Увы, мертвые не возвращаются. Человек состоит из тела и разума, а душа — это красивая выдумка, нет никаких душ. Разум умирает вместе с телом, он не возрождается к иной жизни и не ищет контакта с живущими…
— Неправда! — сверкнула глазами Танька. — Я с ним сама разговаривала. Олежка в тебе был в тот вечер, и раньше к тебе приходил, ты только вспомни! С какой стати, думаешь, ты по-русски заговорил без акцента, вот скажи-ка хоть что-нибудь сам, без него, сейчас!
— Um-m… Privet! Ya piany vdryzg!
Танька смотрела в ответ выжидательно и с явным укором — его попытка все обернуть в шутку получилась не очень красивой. Но ведь она и впрямь ждала, что тут призрак появится, черт возьми.
— Души не умирают, — произнесла она медленно — заметный русский акцент не исчез, значит, злилась не слишком. — И то, что ты медиум, прямое тому подтверждение, как бы осознанно ты это ни отрицал. Но если не веришь, вспомни хотя бы свидетельства очевидцев, переживших клиническую смерть.
Слава богу, разговор вроде бы начал принимать привычный оборот, без переходов на личности: вечно они с Танькой обо всем спорили, когда работали рядом два года назад. И кстати, ни разу не ссорились. Значит, не так уж она и расстроилась, треплется как всегда. Что ж, с большим удовольствием он поддержит дискуссию. Ларик взял в руки палочки, предвкушая отличный ланч.
— Между прочим, никаких достоверных фактов того, что происходит с душой в момент клинической смерти, не существует. Просто в человеческом теле сохраняются импульсы и блуждают в мозгу, химические вещества выделяются, вот людям и мерещатся глупости всякие.
— Какой ты материалист, однако, — Танька скривила губы, отчего все лицо ее стало асимметричным, но, черт возьми, более привлекательным. — В реинкарнацию тоже не веришь, значит.
— У-у… ду-у-уши! Призраки! Медиумы! Реинкарнация! Чушь! — Ларик сделал паузу, чтобы прожевать креветку, Танька смотрела на него с кривоватой ухмылкой и тоже молчала.
— Я не материалист, раз уж пришлось к слову. Материалистами называют людей, которые материальных благ жаждут, а я просто верю в науку. На самом деле я — рационалист и агностик. Человеческий разум сильнее любой магии. Все, что кажется нам таинственным, на самом деле таковым не является — законы физики, естествознание могут объяснить все.
— И как они объясняют переселение душ?
«Дались тебе эти души», — хмыкнул Ларик, набив рот лапшой и, прожевав, вслух добавил:
— Да никак, черт возьми. Ни один разумный человек не верит в реинкарнацию и прочую мистику, которой не существует. А все, что очевидцы клинической смерти описывают, или сеансы медиумов — это игры разума. Других свидетельств существования души нет. Людям просто мерещится, то ли с дури, то ли спьяну, а иногда от лекарств. Вот тебе дать галлюциноген какой-нибудь — и вообразишь запросто, что ты дракон, например…
— Хотела бы я такой себя вообразить, — она развела руки в стороны, словно демонстрируя, как летает дракон. — Выходит, по-твоему, если один человек видит то, чего другие не видят, значит, это галлюники у него?
— Безусловно. Если все, кроме одного, не видят чего-либо, значит, этого объективно не существует! Вот ты видишь тут каких-нибудь призраков?
— Не вижу, — строго взглянула она на него. Черт, задел за живое.
— Я тоже не вижу, Танька, прости, но если мы спросим об этом присутствующих, девяносто девять процентов, а может быть, сто скажут «нет». Вот тебе объективность. Нету призраков, так же как нету бога, дьявола или, к примеру, живых гномов. Ну, если не считать лилипутов, — он снова попытался обернуть все в шутку, но она не улыбалась.
— Кстати, о гномах, — продолжила Танька на полном серьезе. — Я видела одного, выглядел как живой, хоть и был, конечно, керамической статуэткой. Но ведь в глазах ребенка он может быть живым существом. И неизвестно, кто из нас больше прав — я или тот ребенок, который не отягощен Здравым Смыслом и потому видит мир таким, как он есть.
Про детей Ларик знал все — сам был отцом двух маленьких девочек, так что аргумент она привела неубедительный.
— Детский разум устроен иначе. Играя, они видят то, чего нет.
— А взрослые не видят то, что есть. Сплошь и рядом.
