Бранко Миленкович - Продается Таня. 20 лет (Ispovest iz harema)
Я кое-как успокоила ее обещанием, что мы очень скоро увидимся. Вот доделаю еще кое-какие дела – и сразу в Белград. На прощание я передала приветы папе, Чеде и всем, кто обо мне спрашивает.
– Я всем рассказала, что ты звонила, они поверить не могли, кто-то и до сих пор не верит. Думают, что я спятила, что это все мое воспаленное воображение, – говорила она сквозь слезы.
– Давай сейчас закончим разговор. Я очень вас люблю, жду, когда смогу обнять и поцеловать. Поцелуй за меня папу! До следующего разговора, пока, – сказала я.
В ответ прозвучало:
– Хорошо, доченька.
Я опять заплакала, и Сафет ждал, пока я успокоюсь. Хазиля принесла кофе и рахат-лукум. День сразу показался мне прекрасным и солнечным, и еще больше я обрадовалась, увидев положенный Сафетом на стол паспорт. Это был английский паспорт. По нему меня звали Маргарита Хопкинс. Я широко улыбнулась.
– Значит, теперь я больше не шведка? – спросила я у Сафета.
– Больше нет, а что тебе мешает стать англичанкой, они тебе все же ближе, чем шведы, – отозвался он с улыбкой.
Я проснулась около девяти. Было солнечное утро, я чувствовала себя прекрасно. Теперь, после того как я поселилась в доме на окраине Стамбула, окруженная заботой Сафета, откуда собиралась отправиться в Сербию, я почувствовала, сколь разительно все изменилось. Мне удалось оставить позади образ рабыни, который я носила последние несколько лет, забыть о безнадежности той ситуации. Да, я не могла выходить из дома, но я понимала, что обо мне заботятся люди, которые полны дружелюбия и понимания, что рядом со мной мои друзья.
После завтрака я какое-то время сидела за столом, пока Хазиля убиралась в комнате. По радио передавали инструментальную музыку. Я все больше думала о Белграде. Вернее, он постоянно был у меня в мыслях, у меня в голове проносились образы родителей, брата Чеды, друзей, соседей – я ужасно соскучилась.
Мой взгляд упал на телевизор, который стоял в углу. Я не помню, когда смотрела ТВ последний раз. Я спросила Хазилю, надеясь, что она поймет меня, работает ли телевизор. Она только пожала плечами, но по моему жесту поняла, что я имею в виду, и начала подключать провода. Наконец появился звук, а затем и изображение. Хазиля принесла пульт, и я стала переключать каналы. Телевизор транслировал кабельные каналы, и я остановилась на какой-то музыкальной программе. Когда мне это надоело, я начала искать что-то другое и наконец нашла, что искала, – новостной канал. На весь экран показали карту Югославии, точнее, бывшей Югославии – с новыми государствами, когда-то республиками единой страны. Я буквально вся ушла в слух. Диктор сообщал о каких-то переговорах, санкциях, мирном урегулировании. Я только поняла, что речь идет о конфликте на территории, которую я покинула четыре года тому назад. Новости скоро закончились, вернее, перешли к другим мировым событиям, и я пошла на второй этаж в свою комнату.
В тот же день вечером нас навестили Сафет и Эсад. Мы поужинали вместе, а потом Сафет открыл бутылку красного вина. Мы выпили за мое благополучное возвращение и воссоединение с родными. Словом, вели себя так, как будто я уже на следующий день отправлялась в путь. Эсад поднял тост. Он встал и произнес долгую речь о том, как он дорожит дружбой с Сафетом, какой это золотой человек, о том, что я напомнила Сафету о его родине, и так далее. Потом он положил на стол какой-то нарядно упакованный сверток и сказал:
– Это тебе. Надеюсь, скоро мы благополучно переправим тебя через турецкую границу и дальше в Сербию, в Белград. Я понимаю, вполне возможно, что мы больше никогда не увидимся. Мы тут беседовали, помнишь, обо мне, о моей семье и моей жизни. Я долго не был в Сербии, а сейчас, видя, что творится в нашей когда-то единой Югославии, вряд ли решусь поехать туда. В знак нашего знакомства, на память о нем, прошу тебя, прими мой подарок, – проговорил Эсад дрожащим голосом. Он выглядел очень взволнованным.
Я ответила ему в том духе, что это вовсе не последняя встреча, что, когда все будет позади, мы еще увидимся – при более благоприятных обстоятельствах, в другом месте. Сафет одобрительно кивал, соглашаясь и с тем, что сказал Эсад, и с тем, что я ему ответила. Я поблагодарила Эсада за подарок и наконец развернула его. Это был необыкновенно красивый золотой браслет. Я до сих пор его храню. Вскоре Эсад ушел, оправдываясь тем, что ему надо спешить на деловую встречу в какой-то ресторан. Хазиля сидела за столом и периодически вступала в разговор через Сафета. Он сообщил мне, что план бегства завершен, что осталось еще уточнить кое-какие детали, и потом я смогу отправиться в путь. В то время я и представить себе не могла, каким трудным и запутанным будет осуществление этого плана. Казалось, все просто: доехать до югославской границы на автобусе, показать паспорт и дальше ехать в Белград. Но вышло иначе, как в голливудском фильме. А тогда я и понятия не имела о том, что меня ждет.
– Сафет, все время забываю спросить вас: что с Исмаром? Он знает о том, что случилось, вы с ним обо мне говорили? – спросила я его между делом. – Меня особенно интересует, что он вам сказал. Он обвиняет того крестьянина, который меня купил?
– Я бы не сказал, что он его обвиняет. На самом деле ему все равно, он бесчувственный человек и не ломает голову над тем, попала ли ты в чужие руки, поймана ли полицией, улизнула ли за границу или вообще погибла. Мне кажется, самое плохое, что Исмар по-своему интерпретировал рассказ того сельского дилера. Он связал твое бегство с той разборкой, на которой ты присутствовала. То есть он думает, что тебя взяла в заложники группировка, с которой он поссорился из-за наркотиков. Он думает, что они приняли тебя за его девушку, с которой у него серьезнее отношения, и украли тебя, чтобы его шантажировать. Представь, он ждет, что к нему придут и потребуют выкуп за тебя. Он смеется, когда рассказывает об этом. А нам это очень кстати.
– Значит, он не сомневается в людях из своего окружения, в вас, в своей секретарше?
– Совершенно не сомневается! Он только еще раз спросил, сколько раз я навещал тебя, видимо, ему один из охранников доложил. Я просто напомнил ему при этом, что ты была больна и что я возил тебя в больницу. И больше об этом не было речи.
Сафет замолчал. Опустив голову, ой рассматривал чашку, вертя ее в руках. Я почувствовала, что он набирается духу, чтобы начать разговор о чем-то, чего мы раньше не касались. Я оказалась права.
– Детка, не пойми меня превратно, но я хотел бы поговорить с тобой о том, что сейчас происходит на нашей родине. Я не буду толочь воду в ступе, разглагольствовать попусту о том, что нас не касается, а скажу лишь о том, что поставило нас по разные стороны баррикад, если называть вещи своими именами. Сербов, православных, и нас, мусульман, боснийцев.
– Сафет, я об этом ничего не знаю, поэтому не могу поддержать разговор. Я могу просто выслушать вас, но боюсь, как бы это не испортило наши отношения.
– Вовсе нет. Я как раз и хотел об этом поговорить. Не бойся, много времени это не займет, и это никак тебя не оскорбит, – убеждал меня Сафет.
И вот он начал рассказывать о своей семье, их корнях, давнем предке Михаиле, который, чтобы спасти семью, принял ислам. Он сказал мне фамилию, которую носили его предки до того, как оставили православие и приняли восточную веру. Он признался, что об этом знал практически каждый член их рода, но принято было помалкивать. Только глава семьи, когда Бог приходил по его душу, отводил самого старшего потомка для разговора наедине и рассказывал эту семейную историю. Так сделал и отец Сафета, когда пришло его время, рассказав Сафету предание о перемене веры.
Потом с болью, которая точно не была показной, Сафет рассказал мне о войне между мусульманами и сербами, особенно подчеркивая тот факт, что больше всего выиграла в происходившем какая-то третья сторона. Он упомянул, что встречается иногда с боснийскими и санджарскими мусульманами, которые приезжают в Турцию за помощью, чтобы получить оружие и поддержку у турецких властей. Сафет осуждал их, сказал, что сам несколько раз ссорился с ними и с теми, кто поддерживал этих эмиссаров.
Я молча внимательно слушала. Передо мной сидел человек, которому надо было выговориться, надо было, чтобы его выслушали. В какой-то момент он вспомнил свою погибшую дочку и заплакал. Сафет признался, что эту смерть считает наказанием за какое-то преступление, совершенное кем-то из его предков, которое он должен искупить. Он сказал, что не ходит в мечеть, но по традиции соблюдает Рамазан и еще несколько мусульманских обычаев.
Уже давно перевалило за полночь, а Сафет все говорил и говорил. Хазиля приносила вино и холодные закуски. Я только время от времени вставляла слово-другое, а он все говорил о своей жизни, о своем настоящем, будущем, о своих планах. Несколько раз он повторил, что ему не к кому приехать в Сербию, что все его близкие родственники умерли или разъехались по миру.
