Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016
* * *
На Лысой горе догоранье ночного огня,
осенние листья на Лысой горе догорают.
А я позабыл, где гора та, и больше не знаю,
узнает гора ли меня?
Пора вечеренья и тонкогортанных разлук!
Я больше не знаю, не знаю, не знаю,
я жив или умер, а может, живьем умираю,
но всё отгремело, угасло, замолкло вокруг.
А ты, словно ласточка, над безголовьем летишь,
над нашим, над общим, над горьким земным безголовьем.
Прости, я случайно… прорвалась растерянность с кровью…
Когда бы ты знала, о как до сих пор ты болишь…
Как пахнут по-прежнему скорбью ладони твои
и всё еще пахнут солёные горькие губы,
и тень твоя, тень, словно ласточка, вьётся над срубом,
и глухо, как влага в аортах, грохочут вокруг соловьи!
* * *
Лета, вы за шеломами досель,
прощаясь, молодость там вспыхнула внезапно,
как сердцевина сердца и как цель,
что неминуема и неохватна.
Уже вы за шеломами есте,
дубровы, что чужбиною покрылись,
взгляну вперёд – вас на возд сехте,
что птиц, зловещие уносят крылья.
Они – толь под, то ль надо мной сверкнут –
уже понять не хватит мне запала,
как в полынью, я в прошлое нырну:
бывай, любовь, что прежде мне сверкала,
когда меня, с тех самых ранних лет
взлёт вверх вознёс, круша мои коренья,
утраты молвили, что ты поэт,
пусть без благословенного горенья.
Но молвили утраты: встань горой
за веру, думы, тяготенье верных
сердец, смеясь, кровавою слезой
роскошествуй в беде. Но – откровенно.
Уже вы за шеломами. Там мрак,
и снег, и парк, и фонари качает.
И Лесбия на цитре песнь играет,
заглядывая в твой печальный зрак.
И звонкий тополь выпростал из той
души обкраденной. В степи – не страх ли? –
среди пространств вертепы и миракли,
и звонкогорлый горн молодой –
по-над туманом, дымом, по-над тьмою,
над звёздами, галактиками, над
смертельною твоею самотою
уже лопочет счастья щедрый град.
Оно похоже на лесных ключей
пологое и волгкое реченье,
звучащий край деревни храп коней,
нагорное превлажное струенье –
вот так струится полногорлый гик.
Склонись к струе ручья, что ломит зубы,
и в давности ищи себе погубы,
вплетая муки счастья в давний миг.
* * *
Уже весь мир – на кончике пера.
Теперь сочитесь, смерти алкоголи
в моей печали, радости, недоли,
когда уже ни зла и ни добра
не знаю – по ту грань существованья,
по сю грань смерти. Душу мне сжигай,
что за шеломами. Блаженный край
приблизился – Господним насыланьем
уменьшился на точку боли ты,
за мной – в пути – вздымает пыль ветрами
меж вечеров чернильными столбами
последняя из жажд на пройденном пути.
Душа моя, что сил, вгоняйся в от –
и-по-ту-грань себя, где всё синее воля,
пускай кипят кроваво алкоголи –
так смерть выдохновенье познаёт.
* * *
Летят в меня сто плачей человечьих –
тонкоголосых стрел – и ранят душу
родители, супруга, сын, сестра.
Любимые, как души обболел я
вам горькою единою слезой
по чёрным вашим бедам и по суткам
разлуки бесконечной. Как по пням,
я квёлою походкой волочусь,
и каждый шаг мой криком аж кричит,
воспоминанья сердце разрывают.
А что мой грех? Лишь тот, что есть душа,
и болями она болит вовек.
Так слава Богу, если впереди
есть отдых. Всё равно – какой.
Но не ропщи, что ужин нищим был.
Зато – тяжёл. Что коливо – тяжёл.
Из «Писем»
№ 29
Сны меня вымучивают. Символы: блуждаю по какому-то бесконечному зданию (своей большой души?), где громадные комнаты (пустые) ещё более громадных ожиданий (пустых). Сон – образ моего прошлого: громадное отселение душ из моей памяти (эти души не выдерживают моего неюмора, расстояния, разговора, что диалогичен лишь по идее). А сколько настороженности в этих снах моих – хождениях по проволоке, которая всегда обрывается, хотя ей следовало бы натягиваться, пружинить.
№ 63
…Приходится обмозговывать мир безэмоциональный, мир, приопавший в силе. Жест, сдвиг онемевших форм – как в немом кино. Как у Валери: «бессмертье с чёрно-золотым покровом, о утешитель наш в венке лавровом, на лоно матери зовущий всех! Обман высокий, хитрость благочестья! Кто не отверг вас, сопряжённых вместе – порожний череп и застывший смех!»… текст стихотворений – холодно-филигранный, блестящий, как промельк лезвия. Впечатление от прочитывания стихов я не составил, поскольку тогда я жаждал от поэзии жара (не отказавшись от этого и сейчас, хотя существенно остудились мои требования, а ещё более остудился я сам). Перечитывая теперь некоторые цитаты из Валери Голенищева-Кутузова, вновь поражаюсь холодам, будто притрагиваюсь к промёрзшему железу. Этого полюса поэзии мне не понять. Всё мне по душе – даже незаконченность, non-finito, как говорят теперь. Фрагментарность, лишь бы вытерпеть темп; но есть ведь потёмки души – не те, что добавляют сил, но те, что обессиливают, размывают. А контур всеощущения очертить не даётся. Душа ведь – что поток кривобережный: один берег зачарованности, другой – неуверенности, как же течь воде?
…в этом больничном ничегонеделании вынужденно я несколько раз брался за Рильке, но ничего не выходило – ни с сонетами… ни с элегиями… за элегии след браться сразу за все, ведь они – как пронизь в монисто – прекрасны на низке, а по отдельности – уже не те… Все элегии – суховатые, рассудочные, с окраской специфичной для позднего поэта рефлективной эмоциональности. Он пишет о мире, будто вынесен за черту жизненного интереса – где-то на дороге смерти или в конце жизненной попытки-пребывания. Это думы человека, что живёт памятью о мире, памятью, что наглухо отгородила его от мира. Тут уже впору найти первые эмоции, впечатления, стремления, образ первого вокруг: поэт заглядывает в ночной колодец своей жизни, встав напротив него. Но заглядывает сквозь толщу ста приятий-памятей. Через этот бинокль своих-мёртвых-глаз он вглядывается в космическую пустоту, «смотря» «мир» («мир» лишь нарисован на линзах памяти).
И смысл этого вглядывания (самовглядывания или всебявглядывания)
– ощутить поражение, оживить это ощущение века [возраста]. Автор смотрит глазами человечества – на то, как закатывается зима существования и каждый вымирает по одиночке. Это ситуация границы – ситуация самоосознания границепространства: себя в границепространстве. Тут есть амбивалентность человеческой психологии, человека, которого сознание вынесло за край земли – инерцией выслабевшего инстинкта. Территория существования стала бескрайней, а из-за этого и само существование – неочерченным. Это приводит к раздвоенности, самоотчуждению. Ведь жизненный интерес поделён надвое – между тем, что до недавнего было за чертою, и тем, что означало безразличный мир… Соответственно разделены силы любви и безразличия, и, соседствуя, начинают обоюдно поглощаться. Интересно наблюдать, как новая «реальность», став подвижной и сопровождая нас шаг в шаг, всегда равна нашему интересу к ней. А мы, следуя за этим «интересом», доходим до края. Наша жизнь как раз рассчитана на длину этого интереса и в конце – наша гибель. Вещи живут для насумираньем своим – и – в этом «эстетика» и горечь этого цикла, за который страшно браться.
№ 76
А ещё случилось мне – прочитать Блока в злодейском бедненьком издании. Четырёхлетняя разлука с ним оказалась – при встрече – более тяжёлой, чем я думал. Оказывается, многие его мотивы, духовные попытки (без слов!) живут во мне – оглушающе живут, уверенно. Я чувствовал почти радость – такую, как в позапрошлогоднюю мою встречу с Буниным и «богиней с козьим лицом» (…) Блок оказался и выше и прозаичнее. Его туманы по-прежнему часто раздражают, а его дольники – просто потрясают. (Цитаты из «Кармен» и «Плясок смерти» – прим. переводчика).
И как слышен перезвон голосов – и Цветаева, и Ахматова, и Бунин, и Есенин, и немало поэтов последующих лет – всё тут. И сколько прозрения – глухого, испуганного: и капли ржавые лесные, родясь в глуши и темноте, несут испуганной России весть о сжигающем Христе! Некоторые прозрения – мелькающие, сознательно не осмысливаются, чтобы мотив соучастия в грехе не резал взгляда (Скифы). О, это и в правду стихия, в правду ветер, в правду (хотя и далеко) – пред-Маяковский, ибо – клонился долу, а не самостоял… А попытки внесвоего-голоса – это что? Действительно, это мембрана своего времени, духа и веянья эпохи своей. Вот кого б швыряло время… А он смог рано умереть, ангельски-мефистофельская душа.
№ 132
На Великдень сидел дома и читал «Живи и помни» Валентина Распутина. Это – прекрасный роман. Это – отрада моему угнетённому сердцу.
№ 183
Помню, как прослушал цикл лекций о Бетховене – все 9 симфоний и множество концертов. А какие прекрасные у него сонаты! И какой он был человек! Всю жизнь – в горе, в несчастье, в муке – и он – один против целого мира – побеждает!.. Но я – не отступаю! И их – из каждого мига своего, из каждого чувства и мысли своей сделаю свой портрет, то есть портер целого мира: пусть знает этот мир, что душил, гнул меня, что я выжил, донёс до людей всё, что хотел… Что люди могут жить как ангелы: с любовью друг к другу, с чувством, что все они – братья, равные, честные, богоподобные, всесильные, несгибаемые, кристальные. Мир – это маленький танец всех людей, что взялись за руки и чувствуют себя братьями, просветлыми душами, что порхают между небом и землёю – как степные жаворонки, песней прославляя солнце и дождь, и снег, и бурю, и речку и деревья и птичество и бабочек и тигров и Божьих коровок (солнышка!) и волков…
