Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016

Мой дед, воспитанный по-христиански,
любил доброжелательные звезды.
Но кометы, способные поранить
тонкое полотнище небес,
всем сердцем он ненавидел.
Смутьяны, сеятели хаоса, ворчал он,
прячась от них в тень телескопа.
Бабушка была всегда рядом с ним,
она прислушивалась до самого утра
не просвистит ли сквозь космос комета,
покуда восход солнца не загонял ее
в постель.

Хотя в море уже не осталось рыбы,
рыбак спешил в полнолуние к морю.
Мне порой разрешали пойти с ним вместе.
Раньше он был военным капитаном,
«четыре звезды на каждом плече,
если ты понимаешь, что это значит».
Он знает все волны отсюда
до Африки, все ветры, все звезды морские.
Мы добирались до места, где можно
лучше всего поймать лунный свет
нашем бреднем. С полным ведром,
нам этого хватит, к семи утра мы
вернемся с нашей добычей,
и нам будет что рассказать.

Птицы в моем саду ведут
бортовой журнал.
Порой они долетают
до самой границы боли
и приносят домой имена,
слишком тяжелые
для ветра, который их несет.
Я их подбираю
и рассыпаю
как корки хлеба
для птиц.
Вечером, после заката.
бортовой журнал их пуст,
как будто они не пролетали.

Я так произношу: Мой ореховый куст!
Словно это: Мои убеждения
или: Моя жизнь. Ноя
в этом вовсе не так уверен.
Этот год орехов не даст.
Беличья тропка, наискосок
через крышу, потом по букам,
на простор, остается пустой.
Легкий ветер предупреждает
мой ореховый куст о том, что
надвигается буря.
Больше не будет истории,
что не была бы всемирной, так что
будет в ней место и моему ореху.
И мне.

Вновь я против своей воли читаю
о равнодушии природы
и бросаюсь в заброшенный сад,
чтобы в гневе и ярости
выговориться перед птицами.
Злобное небо теснит
горы прочь с пределов долины,
не заботясь о времени года,
и дает свободу реке,
забывшей о своем течении.

Словно реки, которые ускользнули
из русел, после себя оставив
лишь груду немощных камней,
так же мы стоим неким древним утром
над исписанной бумагой
и пытаемся разгадать тайный шрифт.
Камни тоже пишут историю.
Надо лишь так их расположить, чтобы
когда растает ледник, тайнопись их
стала зримой под вздыбленной пеной.

Я живу в гостинице у моря.
Мой сосед за столом, философ,
со мной делится своей наукой:
Если философия бессильна
род людской спасти от отчаяния,
то она ни к чему в этом мире.
Сам философ в отчаянии.
Я его утешаю: еще есть же свет,
огонь, сияние, он же думает лишь
о пепле, что останется после нас.
Я постель делю с улитками. Всех благ!

В моей книге солнце никогда не светит.
Под серым нищим небом просит
какой-то человек ему позволить
пойти домой, поскольку
его там дерево зовет. А я читаю,
что жизнь моя меняется, не ожидая,
когда я сам смогу ее менять.
Теперь вступаем мы в священный город,
он мне свою историю расскажет под дожем.
Я представлял ее себе совсем иначе.
Играет буря мышцами и вынимает
у проповедника святое слово изо рта.
Молитва про себя. И в парке
вдруг навстречу мне Гёльдерлин!
Он по-русски беседует
с Данте и Мандельштамом,
негромко, робко и без нетерпенья.
На этом языке приятно слушать
о поражениях

В Ленцер Хайде[8]
я пришиб комара.
Один из его предков сопровождал Ницше
на пути в Энгадин.

За домом пасется корова,
последняя в череде коров.
В череде ее предков, одна, белая с бурым,
была представлена Наполеону,
незадолго до его встречи с Гете в Ваймаре.

Тени лежат на этом пути,
который мы считаем нашим,
сообщницы страха
пред каждым новым шагом
в мир, которому мы снимся.
Чего нам не хватает? Всего.
Все только взаймы: взгляды,
деревья, которые переживут нас,
на почве доброй или даже скверной,
и переживет трава.
Гляди, улитка, глянь,
как упорно ползет она.
Ее слизистый след рисует
набросок будущего,
о коем принято считать,
что у него нет лица.
Когда же прекратится болтовня,
где места нет для языка, который
нас мог бы породнить с улиткой.
Тени лежат на этом пути,
который мы считаем нашим,
и эти тени мы, лишенные имен.

В доме рядом, если подниматься на склон,
жил министр иностранных дел Муссолини,
пока его не доставили в Италию и повесили.
А в доме повыше любимый поэт Гитлера,
Ханс Йост, здесь его вдохновение посещало.
Я гляжу на коров, на белок и лошадей,
открыв окна, слышу дальний гул автобана.
Здесь ничто не удерживает
от веры в лучшее в человеке.
На закате солнца я вижу сам себя
в окне, но, конечно, заблуждаются и зеркала

Дверь на террасу распахнута,
желтая армия одуванчиков
неумолимо захватывает газон,
белка разыскивает орехи,
прошлогодние. Ожидается дождь,
качели уже мечтают о ветре.
Если верить воскресным газетам,
ничего этого быть не должно.
Ни скворца, что свою элегию,
доверяет клену, ни сорной
травы, подруги шмелей.
Если отвлечься от несовершенства,
Здесь работает невидимая машина
над совершенством. Впрочем,
даже яблоня, которая как и я,
увидела свет во время войны,
снова готова к цветенью.

Один ветер сорванец
болтается на занавесках,
другой мою книгу листает
в дикой спешке,
Третий собирает камни,
дабы этот мир
не затерялся до времени.
На каких языках
следует говорить,
чтобы исцелить этот мир?
И правда ли, что существует
для света пятьдесят названий?

Длится май, и я читаю
неразрезанную книгу,
уже написанную моей жизнью,
год за годом. На последней странице
сказано, какой могла быть моя жизнь
но так и не стала. Источник
достоверный, поправленный чуть.
Милосердный автор дает мне понять,
он еще продолжит забытый поиск любви.
Вечером я вижу себя в окне,
и что удивляет, это будто нету меня
иного выбора, кроме книги этой передо мной,
темной и тяжкой, как будто из гранита.

Ворону, рассказывал некто,
кто пережил войну,
надо варить
с сосновой древесиной,
она связывает яды.
И щавель добавлять,
который презирают звери.
Непонятен порядок
мирного мира.
Мы сидим под небом, дивясь
на закат солнца.
Вороны сидят на сосне,
последнее слово за ними.