Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016

Арбатский маленький роман
Пишу в один присест…
Вопит ворона сквозь туман –
Как ей не надоест?

Звенит мороз, а у меня
Осенний дождик льёт.
Любви раскрыта западня –
Охотник жертву ждёт.

Желтеют вязы. Вяжет рот.
Горит красивый клён.
Снимает трубку доброхот
И обрывает сон.

Озябли руки. На ветру
Клубятся волоса.
Джульетта, девочка, мой друг!
Хотя б на полчаса

Прикинусь тем, кем был тогда
(Хоть был совсем другим) –
Когда нас счастье и беда
Окутали как дым.

Ненависть и зависть
Горести сродни. –
На ветру пожарищ
Солоны они.

Но избыток соли
Обжигает рот.
Отдаётся болью
Неба проворот.

А земля упрямо
Обернётся вспять
Пепельную совесть
В горстку собирать.

Этот грустный мотив,
равнодушный как ветер,
прилетел ниоткуда и вновь улетел никуда –
под плакучих берёз
серебристые ветви
ухожу от тебя – от себя ухожу навсегда.

Я к себе не вернусь.
От меня ничего не осталось –
ни веселья былого, ни слёз,
ни иллюзий, ни слов, ни любви –
только холод в крови,
только памяти мглистой усталость –
эти, время, следы на душе –
отпечатки твои.

Из тишины родится звук –
Он канет в тишину, –
Так камушек падёт из рук
И породит волну.

А там, в кромешной тишине,
На глубине,
Жив отголосок давних дней,
Как огонёк в окне.

Она жила в конструктивистском доме,
похожем на корабль, летящий в тучах
сквозь толчею арбатских переулков…
Стоял октябрь или сентябрь кончался,
и листопад по городу слонялся,
сорил листвой на гаревых дорожках,
где кустики показывали рожки…

В её подъезде, сумрачном и гулком,
нам всё, казалось, обещало вечность –
и поцелуев жадная беспечность,
и запах аммиака, и окурки;
кошачий сумрак, милый всем влюблённым,
и каблучком пробитый листик клёна.
Наш вертоград и тайный дом свиданий
звал отдохнуть от уличных скитаний.

Десяток астр – лиловых, синих, белых…
«Чтоб дольше простояли… выпьем кофе?
тебя знобит? вот свитер… срежем стебли…» –
и наши тени на кухонных стенах:
кто с длинным носом – я иль Мефистофель?
Вился дымок, и кофеварка пела,
вскипала кровь и оживало тело.

Пушистый свитер, пахнущий духами,
я натянул. Не грела шерсть нисколько.
Огнём крапивным обстрекала только. –
(Нас согревают жаркие объятья
чужим теплом, которое под платьем
пронзительно прекрасно, хоть и горько). –
Они исчезли – страхи, робость, слабость,
как ядовита осязаний сладость!

(…В моей душе сознание греха
весьма сильно. Се признаю со скорбью.
И предка православного укоры
смиренно принимая, сердцем маюсь, –
«не сотвори прелюбы!» – содрогаюсь,
когда творю их… Видимо, крепка
во мне закваска предка-мужика.)

Любви мы изучали бесконечность –
как выполнены ноги, груди, плечи…
Ещё мы постигали тайны платья –
ах, до чего полезные занятья! –
на «хор» сдавали сложные науки:
как скидывать щекочущие брюки,
как целовать, другого не умея,
и действовать, руками не владея…

(…Грызёт грильяж и в зеркальце глядится.
«Ты счастлива?» – «К чему теперь сердиться?
Всё миновало или миновалось, –
то самое, что в руки не давалось.
Я замужем, а ты, поди, в чинах?» –
«Нет, милая, всё там же – на бобах».)

Калачиком свернувшись по-кошачьи,
она дремала на тахте под пледом.
Светилась кожа, сладко пахло мёдом.
Горел торшер… Мне показалось, душно –
я фортку распахнул, и ветр бродячий
к нам в комнату пахнул листвой горячей.

Я помню цвет опавших листьев вяза.
Клён сбрасывает листья как одежду.
Берёзы обнажаются неспешно.
Листва с осины опадает сразу. –
В те времена я был вполне невежда.
Не знал, что «ильм» – иное имя вяза, –
погряз в науках, – страшная зараза!

Открой глаза! Давай нырнём скорее
в сырую темень тесных переулков
и сквериков редеющих, где гулок
собачий лай. Останемся одни
наедине слиствою. Нам огни
не помешают целовать друг друга
под вязами старинными в аллее,
что с каждым поцелуем молодеют.

0 имя «ильм», похожее на «эльф»!
Кудрявый вяз, мы связаны с тобою –
увы, мы были! – быстрою любовью,
когда валилась палая листва,
и опадали лишние слова,
которым не вместить ни нас с тобою,
ни времени, что названо судьбою,
ни песенке, что названа «ноэль»…

Меня не слышит белокурый «эльм».

…Да, мы живём в мгновенном шатком мире. –
Как хрупки сочетанья и случайны!
Исчезнет человек, и всякий смысл,
И связь законов, как дымок, растают.
Тепло иссякнет, и бездушный холод
Вновь овладеет этим тёплым миром, –
И лад нарушится, и ясный взгляд померкнет,
И срок прейдёт, положенный на нём…

Положен…кем? Кто этот срок изведал?
И кто его измерит? Кто о нём
Хоть слово слышал, хоть намёк, хоть шорох?
Где те часы, что вместо стрелок смерть
По циферблату движут? Где песок,
Который всё покроет – город, лица,
И нас с тобой, хорошая моя?…

Их драмы пахли миндалём, –
Нет, порохом бездымным, –
Где врытый в землю водоём
Затягивался тиной;

Беседка гнила, покосясь,
И досточка скрипела,
Когда, свидания страшась,
Спешила в платье белом
Сквозь светотени – на лужок –
Ах, он! Читает книжку…
По-русски стрижен он в кружок…
И белая манишка… –

И, разрывая связь, и слизь,
И порождая зависть,
Вы так над чувствами тряслись,
Что вечны оказались.

Когда был мал, молил:
«Приди, явись
Лазоревая радостьузнаванья!»

Явилась вдруг…И удлинилось тело,
Отъялись руки, ноги в хвост свело,
Да голова осталась. Разрослась
Как куст терновый, и венцом оделась
Познанья высшего, сознания земного…
Немая радость и тоска немая,
А грусть лазорева. Лазурное познанье
Широким морем охлестнуло грудь.
Хочу вернуться – нет пути обратно.
Я сжёг мосты, когда приказ был: «Вейся,
Когда ты змием стал, когда узнал,
Что и добро, и зло – одно и то же,
А жизнь бытует вопреки обеим –
То стелется вьюнком, то повиликой,
То хлещет хмелем по кустам ольхи. –
Живёт – молчит. И ты – молчи и слушай
Бессмертное молчание души».

Когда-то прелестна была и стройна;
Корсет не носила, не красила волос;
Косу заплетала, тугую как колос…
Потом громыхнула война.

Потом – революция, после – другая
Нахлынула, жутью до дрожи пугая, –
И вот вы сидите, сквозь слёзы играя
Прелюды Шопена, а плед, отдыхая,

Лежит на кушетке. Портреты глядят,
Как ваша душа улетает назад
К заросшему саду и милым привычкам…
Но поздно. Никто не придёт к перекличке.