Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016

В начале марта воробьиный щебет
Волнений полн, а галок колыханье
В бесцветном небе холодно и жутко…
По вечерам, когда темнеет воздух,
Сгустясь от света, суеты, дыханья, –
Кружатся стаи чёрных птиц над миром
Бульварных лип трамвайного кольца.

Гляди, они кружатся над тобою!
Спеши, они дороги заметают!

Уж ночь над миром распростёрла крылья –
Пожрав луну, она крадётся к людям –
Красотка-ночь, гулящая подружка,
Среди шпалер обугленных кустов
При вспышках одинокой сигареты…

Мы, кажется, вступаем в новый мир,
где свыше запланирован порядок
везде и всюду – в области нарядов,
в динамике дыханья и труда…
Везде видна прямолинейность мысли –
в уныньи разграниченных проспектов,
в извилинах гранитных и кирпичных
и долгом беге за беспечным счастьем
на скованных ногах…

Безветренно. Незримый дождь
чуть шелестит в листве опавшей.
Заботы кажутся пустяшны,
когда шуршит незримый дождь.

Окно распахнуто во тьму,
где дышит влажной теплотою
земля, которой я достоин
по совести и по уму.

Зачем любовь? На что она? Быть может,
затем, чтоб этот мир преобразить?
Но он не так уж плох, коль могут жить
другие в нём. Прости. Но здешней ложью
не вымостить мостов… Они простёрлись
над Летой сонной, видимой едва.
Так что же у меня застыло в горле?
Слова твои: «Уйди!»…твои слова…

Светлеет мгла асфальта,
Когда трава черна.
Выносит волны вальса
Из тёмного окна –

Мелодии старинной
Струящийся мотив –
Галантные картины
Под сенью пышных ив –

Как будто волны плещут –
То «Голубой Дунай»! –
Мерцающие плечи
Нежнее обнимай.

И счастье наше прочно!
…Но чу! трамвайный гром,
И вспоминаю тотчас,
Что позабыл с трудом.

Запахи оттаяли и звуки.
Краски засияли. Холода
спали, и весна полощет руки
в ручейке, и талая вода
уж спешит ручью после разлуки
нажурчать про то, как снегом быть,
как кружить над миром в виде вьюги,
и в сугробе голову сложить;
как под солнцем, превратившись в каплю,
чудными огнями просиять, –
вспыхнуть ярко, и на землю кануть,
и, звеня, с пригорочка бежать.

Мы постепенно развиваем совесть. –
Так малое зерно содержит скорость:
Зелёный и стремительный росток
Взломает почву, вырвется в свой срок
На вольный воздух, наливая колос,
И обретёт неповторимый голос,
Согласно слившийся, неразличимый боле
В могучем гуле зреющего ПОЛЯ.

Совет звезд на время удалился
за облака. Сквозь их седой покров
на жизнь мою пытаются влиять.
Любовь, здоровье, виды на успех,

незримый самолет под флагом «Если»,
который от звезды к звезде летит
и выгружает важные события.
И наконец решающая весть:
ты или сам себя еще найти не можешь
или себя навеки потерял.
И это я, под звездами, здесь и сейчас.

С утра, наконец, открывается горизонт
с видом на все еще сонное солнце.
В старинных списках богов есть и такой,
кто отвечает за накопление счастья
нечестным способом: и я из тех,
кто рад ему повиноваться, иду за ним беспечно
по только что пробившейся траве, минуя
уже отмершую отчизну бронзовых жуков.
При ясной погоде слагаются истории
сами собой. Иди за ветром, за последним
рассказчиком, который ничего тебе не скажет.

Мой дед узнавал по голосам
больше ста видов птиц, не считая
диалектов, на которых вопят птенцы
в темных школах вдали от двора,
под надзором луговых чеканов.
Мой дед был знатоком картошки.
Он ее выкапывал вручную, рассекал
большим пальцем, белизна обнажалось,
и он давал мне полизать разлом.
Крупная, добрая и к свиньям и к людям.
И после изъятия продолжал он упрямо
верить в бога, потому мне пришлось
рыть картошку на бывшем его поле.
Как на полотнах голландцев тянулись
тяжкие тучи по саксонскому небу,
они шли из России и Польши,
и дальше на запад, их ноша легчала,
истончалась, во Франции она продавалась
уже как шелк. Дед говорил, перемены
происходят на Западе, то же будет и с нами.
Из друзей его мало кто остался в деревне,
им пришлось в России загружать облака.

Моя бабка грела щипцы для завивки, чтобы
вились ее тонкие волосы. Надо было
представать перед господом Богом в порядке.
Тот порой приходил по ночам, когда я
должен был засыпать, он садился на край кровати
и с ней говорил по-саксонски. Они
шептались, словно делились тайнами.
Порой дружелюбно тянулась беседа,
но потом она с ним ругалась, как с дедом,
когда тот рядом с тарелкой выкладывал свой
стеклянный глаз. Если рядом с тобой
все неладно, надо вглубь заглянуть,
туда, где мысли живут в голове,
он говорил, набивая трубку самосадом,
что сушился тут же на стене, хрупкие листья,
стянутые нитью. Рукава куртки деда
были в шрамах от горящего пепла.
Как твои легкие, говорила бабка, бурые
от огня и дыма. Так тянулись дни.
Вечером картошка с соусом или без.
Когда на дворе забивали скот, я находил
буженину в моей тарелке, но мне не велели
спрашивать, как она у нас появилась.
Буженина может летать, этим все сказано.
Бог представлялся мне человеком, который
позволяет делать с собой все, что угодно.

Дед мой уже не мог читать. Все книги стоят
в моей голове, говорил он, но в беспорядке.
Зато он сказывал сказки, любимая о короле,
который, казалось, был с ним запанибрата.
Он должен был зайца гнать на охоте
под выстрел владыки, но хитрый мой дед
прятал зайца под полой плаща. И сегодня
я слышу, как бьется заячье сердце,
он кричал и хватался за грудь, там, где висели
его часы. У зайцев слабое сердце, с ним нельзя
создать государство. На государство
вряд ли следовало уповать. Мы, когда бабки
не было дома, слушали радио, голос,
острый, как нож, от которого дым его трубки
дрожал. Банда свиней, дед говорил, он, однако,
никогда не ругался. Близь Беромюнстера, он говорил,
можно было послушать музыку, мы туда наезжали,
слушали Баха с Чайковским. Потом засыпал он.
Веко над его стеклянным оком до конца не смыкалось.

Когда я недавно посетил мою деревню,
все вспомнилось вновь, но в таком беспорядке,
домашний мед и черный сироп, который липко капал
сквозь дырки в хлебе, полыхающие огни
над Маузельвицем, русское оружие в каменоломне
под Кейной. Угольная пыль, теплое пиво, бог боязливый,
треск воздушной тревоги, поднятой удодом,
вздутые реки вен на тыльной части ладони деда,
голубой ковер под сливовыми деревьями,
загнутые страницы в Библии, честная бедность
и счастье. Даже мертвые заговорили со мной, издалека
в старомодной одежде прибыв, женщины
с сетками на волосах, мужчины в перелицованных мундирах,
с дырами от пуль на впалой груди.
В центре мой дед, смотрит одним глазом в сей мир,
другим внутрь себя самого, перед ним тарелка
с картошкой, крупной, доброй к свиньям
и к людям и ко мне.