Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 5-6

В песок впитался пенный вал,
лизнув по ходу детский мячик.
Полтинник я уж разменял,
а всё наивен, словно мальчик.
Познав обиды, злость, беду,
ещё пою, как будто птица.
Всё, кажется, живу в бреду,
всё жду, вдруг что-то прояснится.
Плыву, как странник Одиссей,
отважно горести встречаю,
я на предательства друзей
предательством не отвечаю.
Что дали мне мой путь и труд?
Как горько сознавать и странно:
средь великанов – лилипут,
средь лилипутов – великан я…
Я, в общем, средний человек,
поэт, конечно, но не слишком.
Уже к концу склонился век,
а всё наивен, как мальчишка.
Пора, пора поверить мне,
что белый свет совсем не белый,
как этот блеск заиндевелый
совсем не иней на волне.

Холодрыга такая, что душу озябшую жалко,
ни теплинки, поди, не осталось на тусклой земле,
как боксёры часами гоняют себя на скакалках,
так же крыльями чайки всё машут и машут во мгле.

В море сером бегут, обезумев, отары барашков,
волны грохают в мол, весь он льдом покрывается, и
этой крымской земле лейбл вполне подойдёт – «Made in Russia» —
дуют ветры с Тамани, тоску поселяя в крови.

Тамариски у моря стоят, как хрустальные, ибо
все в сосульках от брызг, я лизнул одну – веришь, горька,
ты вчера позвонила, сказала, что любишь. Спасибо!
я и раньше-то знал, что теплеет в груди от звонка.

Я пишу эти строки тебе вместо писем, я помню
тот сентябрь, тот перрон, как я брёл по обочине дня…
Все отроги в снегу, все ущелья, и всё же легко мне,
потому что ты любишь, ты всё-таки любишь меня…

Обожаю тебя, моё синее!
И спокойное!
И неистовое!
Прихожу к тебе, как на исповедь.
Причащаюсь тобой.
И сильный я!..
А когда море в солнечном блеске
и в предгорьях цветёт миндаль,
я на «ультру» – прозрачную леску —
из волны вывожу кефаль.
Скаты сумрачно в гротах колышутся,
Жак Кусто опускается к ним.
Голос моря приборами пишется —
объясним ли он?
Объясним?..
Там прозрачны глубины мерцающие,
там акул невесомый полёт,
и медуз хоровод замирающий,
и в зелёной дали пароход.
Там мальчишка в щемящем забвении
бродит возле шаланд рыбаков
и бубнит с фанатичным рвением
неуклюжие строки стихов.
А правее, у стен равелина,
прянет в небо – ракетою в синь! —
и застынет на миг – а ф а л и н а, —
самый умный на свете дельфин!

Кисти акации белой полны
пчёл и шмелей, и, скажите на милость,
словно бы пена весёлой волны
двор захлестнула и в окна вломилась.

И поражённым жильцам не до сна,
звёзды, и те удалились степенно;
крыши сараев накрыла волна,
с ходу лизнув и балконы, и стены.

Юной заре уступает восток,
и удивляюсь я, встав спозаранку:
в белой акации птичий восторг
глушит практичных ворон перебранку.

И заспешил отдыхающий люд
к пляжу, и чайки над морем повисли,
а в небесах, словно белый салют,
белой акации плещутся кисти.

Мне по-всякому было в Отчизне,
где суровей была, где добрей,
и стоит посерёдочке жизни
что-то главное в жизни моей.
Понимаю, никем от ошибок
застрахован не может быть путь,
и слежу я движения рыбок
серебристых и юрких, как ртуть.
Я искал утешений у моря,
их всегда приносило оно,
и стоит посерёдочке горя
вера в лучшее, как ни смешно.
Не сберёг ни друзей, ни любимых,
был испытан тюрьмой и сумой,
время мчится, но вовсе не мимо,
а в судьбе остаётся со мной.
Что ж, давай, возвеличь, исковеркай,
но в стране голубых нереид
над простором Форосская церковь
Воскресенья Христова парит.
Восхитительна жизнь и нелепа,
средь потерь что-то всё же обрёл,
и стоит посерёдочке неба
над Байдарской долиной орёл…

Да не терзай рояль ты
хоть несколько минут:
в кварталах старой Ялты
скворцы концерт дают.
Открой окно. Послушай
в мелодиях весны
трепещущие души
солистов записных.

Цветут каштаны в парках,
бесчинствует сирень;
не зря вороны каркать
стесняются весь день.
Стрижи в лазури зря ли,
резвясь и хлопоча,
несутся по спирали
скрипичного ключа?

А ласточки, как ноты,
слетелись к нам с высот.
Да не печалься, что ты,
рояль тебя поймёт.
Путь к совершенству вечен!
И по календарю
ещё, заметь, не вечер,
не вечер, говорю…

Красив, как молодой Дантес,
и нагл, как уличный повеса,
спустился дельтаплан с небес
и приземлился возле леса.
И ты к нему через опушку
помчалась в солнечной росе;
был гениальным день, как Пушкин,
и это понимали все.
Но мне тревожно стало всё же,
себя я уличил в грехе:
метафорам таким негоже
соседствовать в одном стихе.
Не зря ж – с какой такою целью? —
вдруг ветер северный подул
и гулким выстрелом дуэльным
гром отдалённо громыхнул.
О Натали, Наталка, помни,
поэт – любой! – в душе пророк,
и потому-то нелегко мне
от мной же выдуманных строк.
Но взмыл, треща, летун цветистый,
поплыл он к облакам, звеня;
ты возвратилась и повисла,
смеясь, на шее у меня.
Садились на цветы стрекозы,
скользила дельтаплана тень,
и гроз далёкие угрозы
не омрачали больше день…

Одуванчика пух залетает ко мне на веранду,
пацаны молоком угощают на клумбе ежа,
на прогулочном катере можно попасть в Ореанду
и вернуться по суше, как Чехов когда-то езжал.
С этим, думаю я, торопиться сегодня не стоит;
знойно, душно, потливо, и волны на море, увы;
в летней Ялте и так нарасскажут щемящих историй —
да таких, что не «Даме с собачкой» тревожить умы…
Мы поедем с тобой к водопаду, где звонкие сосны
подпирают атлантами крымского неба края;
в синеве облака, словно горы, плывут, светоносны,
и, как рыцарский замок, насуплена Ставри-Кая.
Возле самой яйлы постоим на скалистом карнизе,
с высоты нам легко различаются в прошлом пути:
в каждой частной судьбе наберётся порядком коллизий,
объяснений которым почти невозможно найти.
Я тебе покажу кипарисы на кладбище старом,
иудейский погост и сторожку, где жил караим:
эти виды забыть не под силу ни крымским татарам,
ни, тем более, грекам аутским и многим другим.
На ай-петринский пик лягут алые краски заката,
в восходящих потоках закружит орёл, что Икар.
Где кварталы сейчас, виноградники были когда-то,
и дюбек[3] знаменитый там рос для гаванских сигар.
Мы вернёмся, когда замерцают неяркие звёзды,
бриз задует, как дует уже миллионы веков,
и вибрировать будет пропахший лавандою воздух
в тёмных кронах деревьев и трелях влюблённых сверчков…

Падают листья. Стынет залив.
Словно длинноты в скучном рассказе,
волн утомлённых речитатив
однообразен.
Осень. Пора поменять гардероб.
Надо – а это уже на засыпку! —
быть оптимистом, блин, чокнутым, чтоб
эта пора вызывала улыбку.
Падают листья. Цены растут.
Деньги как листья! Их меньше и меньше.
Стынет залив, обнажён и продут.
Стынут глаза озабоченных женщин.
Осень. Пора полоумных дождей.
Значит, пора, что вполне очевидно,
вновь привыкать к монотонности дней,
серых деньков, за которые стыдно.
Выйдешь ли к морю – морось, печаль.
К лесу пойдёшь – та же морось, тоскливо.
Крик журавлей, улетающих вдаль,
крик сиротливый.
Осень. Пора подбивать барыши.
Мягко мело, да замешано круто.
Это пора обнажённой души,
насмерть инфляции ветром продутой.
Эта пора быть другой не смогла.
Я ль виноват в невесёлости строчек?
С гор опускается серая мгла.
Дни всё короче…

Если забросить удочки и половить у дна,
клюнут кефали шустрые, – сколько уже клевали!
Жизнь моя непутёвая только сейчас видна,
возраст – гора высокая, холодно на перевале.

В молодости не думал, как одолеть подъём,
тем она восхитительна – лучшая из скалолазок!
Если шагами памяти вновь этот путь пройдём,
то и поймём рождение мифов, легенд и сказок.

Сколько там наворочено, сколько зигзагов там!
Зябко в ущелье сумрачном, не обзавёлся мехами.
Вы уж меня простите, если собьюсь, мадам,
разве про всё поведаешь прозою и стихами?

Стену вижу отвесную – скальный сплошной массив, —
это не я ль там, в старенькой, виды видавшей штормовке,
словно паук распластанный, цепок и некрасив,
вверх продвигаюсь медленно, боже мой, – без страховки?..

А на вершине ветрено, боязно глянуть вниз,
спуск – он всегда опаснее, ступишь – мороз по коже:
столько мной наговорено глупых, смешных реприз,
что напоследок, кажется, и пошутить негоже…