Глянцевая женщина - Павленко Людмила Георгиевна

Не столь философские мысли одолевали в тот же самый момент их визави.

«Дрянь какая! — думал Виктор Сергеевич, прожевывая семгу и не ощущая вкуса деликатеса. — Даже не извинилась! А я ведь, если разобраться, ни в чем не виноват. Я только руку протянул, чтобы поздороваться, а эта кукла свою спрятала за спину. Я же не лез к ней с поцелуями. Даже и комплимента не сказал. Я чист. Мира Степановна, конечно, подсуропила — хихикнула, как сводня, оставляю, мол, вас наедине, знакомьтесь. Дура! И с этой версией тоже Завьялова подгадила…» А впрочем, версия-то ему на пользу. И даже если эта маленькая дрянь заявит, что он ей не сказал о том, что роль отдают Тучковой, что роль отдали только после того, как она не проявила должного почтения к нему, Еремишину, — то ее слово ничто против слова его и Миры Степановны. Так что тут все нормально. И теперь он будет отстаивать именно эту версию. Больше того — и о втором убийстве он будет говорить с такими прозрачными намеками, что будет ясно — он уверен: Дроздова и в этом замешана. Дроздова и, конечно же, Паредин. Права девчонка — он, Еремишин, ее враг. Не надо быть такой высокомерной.

Весь вечер Еремишин звонил по телефону. Его абонентами стали все самые видные и влиятельные горожане. Он подолгу болтал с ними о том о сем, а под конец незаметно переводил разговор на положение в театре, сокрушаясь о том, что эти громкие убийства легли пятном на всю культуру города.

— И с открытием сезона задерживаемся, — жаловался он, — нельзя же так вот сразу заменить во всех спектаклях ведущих героинь.

Он никого не обвинял, не выдвигал собственных версий, но у всех собеседников создалось стойкое представление о том, что новенькая кинозвездочка и журналист Паредин каким-то образом причастны к двум убийствам. Городская элита не любила Паредина. Он по многим прошелся в своей поганой газетенке. И до сего дня оставался независимым и, что противнее всего, непотопляемым. Его пытались подкупить, ему даже угрожали, меняли главных редакторов газеты, но с Парединым сделать ничего не могли. И наконец сама судьба им послала такой подарок — подозрение в двойном убийстве.

Наутро в кабинетах следователя по этому делу и главного прокурора города не смолкали телефоны. Кажется, не было ни одного бизнесмена и ни одного чиновника, кто остался бы равнодушным к событиям в театре. И все они единодушно требовали привлечь к уголовной ответственности журналиста и приезжую знаменитость.

Федор Семенович сам позвонил следователю.

— Да что вы так волнуетесь? — попробовал отшутиться Кривец. — Если ребята так засуетились — значит, мы на верном пути. Кто-то науськал их. И этот кто-то и должен стать главным подозреваемым.

— Хотелось бы узнать его фамилию, — съязвил Заклунный. — С самого начала вы пошли не туда — если бы не второе убийство, вы поднесли бы мне в случае с Тучковой самоубийство и преступник остался бы на свободе.

— Виноват, — признал Иван Максимович, — в деле Тучковой мы действительно едва не совершили ошибку. Есть смягчающие нашу вину обстоятельства. Появилась некая пленка, порочащая репутацию покойной актрисы.

— Что?.. Постельные сцены?

— Омерзительная групповуха. Снято несколько лет назад, но Тучкову узнать на ней можно. Я полагал, что это могло стать причиной самоубийства.

— А пленка что же — растиражирована?

— В том-то и дело! Торгуют пацаны из-под полы. Одного взяли, но сколько пленок уже разошлось — неизвестно. Какие-нибудь доброхоты могли ей рассказать об этой пленочке.

— А что с запиской? Что показала графологическая экспертиза?

— Кое-что показала. Но пока концы с концами не сходятся.

— Ладно, работай. Но поторопись. Эти звонки… Буквально с самого утра. Хоть телефон отключай в кабинете. Кто их всех взбаламутил?

— Господин Еремишин.

— А ему-то что?

— Сдается мне, они с Парединым не поделили новую актрису.

— Ах, даже так?

— Не знаю точно, но похоже на то.

— Да, тогда Еремишину можно лишь посочувствовать.

— Как сказать… Многие дамы одаряли его благосклонностью, а он их — званиями и прочими благодеяниями. И все довольны.

— Да, Иван Максимович, нехорошо у нас в культуре, нехорошо.

— Куда уж хуже! Да только руки не доходят ни у кого, чтобы заняться наконец наведением порядка там.

— Ха! Попробуй займись! Они такой поднимут вой! Если уж с этой чертовой рекламой всей Россией не могут справиться, то что говорить о театрах…

И в самом деле — до театров ли… Иван Максимович положил трубку и тяжело вздохнул.

— Мира Степановна, а ты когда же закатишь праздник в честь меня? — наливая супруге какао за завтраком, спросил Захар Ильич.

Все эти дни Чулков ходил по театру гоголем, был трезв как стеклышко, даже как будто похудел и посвежел. Собратья сразу же заметили в нем перемену.

— Ильич, да ты никак отхватил звание народного? — заглянул ему в глаза Павел Николаевич.

— Не знаю, не знаю, — с торжествующей усмешкой ответил Чулков, — все вопросы к главному режиссеру. Я всего лишь артист.

Но произнес он это с такой гордостью, что стало ясно — о звании вот-вот объявят.

— Банкет, наверное, закатит, — шептал Гриньков Стасу Провоторову на репетиции «Без вины виноватых».

— Ну а чего ж не закатить? Хоть выпьем на халяву, — помечтал Провоторов.

Новость мгновенно облетела весь театр, а вскоре разнеслась и за пределами его. Чулкову и Мире Степановне названивали и по рабочим телефонам, и по домашнему, артиста поздравляли, спрашивали, когда же состоится чествование. И вот теперь, не утерпев, он и сам поторопил свою сиятельную половину.

— Да какой тебе праздник? — удивилась она.

— Как — какой?! — Чулков выронил нож, которым намазывал бутерброд. — Мира Степановна, ты не пугай меня. Ты знаешь… это… не буди во мне зверя. Банкет когда назначим? Когда мне будут звание вручать?

— Ах, ты об этом… Ну имей же терпение. От похорон не отошли. Опять же вводы. Слушай, может быть, на Кручинину надо было назначить не Павиванову, а Юльку? Все-таки Юлька Меньшикова поизящнее… Физиономия посимпатичнее… А? Как ты думаешь? '

— Да что ты зубы-то мне заговариваешь?! — вскипел Чулков. — Ты что со мной играешь в кошки-мышки? Я долго буду в дураках ходить?

Он вскочил и забегал по кухне. Мира Степановна спокойно наблюдала за ним.

— Надо нам повариху нанять, — проговорила она, прихлебывая какао, — ты утомляешься с этой готовкой. Неужто мы не в состоянии себе позволить прислугу хотя бы человек из трех? Кроме того, в городе уже поговаривают, что я артистов использую в этом качестве. Смешно. Неужто им трудно убрать в квартире или же в магазин сходить? Неужто так уж в тягость сделать такую малость для главного режиссера?

Она взглянула на супруга и поперхнулась. Лицо его пошло красными пятнами, глаза налились кровью, волосы были всклокочены, и весь вид не говорил, а кричал о такой ненависти, что Мира Степановна не на шутку перепугалась.

— Ну-ну, ну-ну, — заговорила она примирительно, — если уж ты так хочешь, то банкет назначим на ближайшее воскресенье.

— Нет, на ближайшее не надо! — поспешно воскликнул Чулков. — Давай недельки через две. Пусть подготовятся как следует. Пусть замдиректора обзвонит всех спонсоров — я хочу, чтобы и для артистов в фойе нормальный стол накрыли, и для приглашенных, и для влиятельных персон отдельно, в большой гостиной. Это первое. Затем — подарки. Пусть мне дарят не деньги в конвертиках, а, например, сбросятся спонсоры и купят белый «мерседес».

— Ты что, с ума сошел?!

— Я хочу белый «мерседес»! — закричал вдруг Чулков тонким голосом и затопал ногами.

Мира Степановна расхохоталась.

— Ты что — опять?! — злобно уставился на нее супруг.

— Да нет, — Мира Степановна благодушно улыбалась, — будет тебе белый «мерседес», хотя, на мой взгляд, это глупо — гак демонстрировать наши связи.

— А на мой взгляд, очень даже умно! И. нечего хихикать. Попробуй только обмани опять.