Огонь. Она не твоя.... (СИ) - Костадинова Весела

Голос её не дрогнул — напротив, с каждой фразой он становился всё твёрже, точнее, словно наточенный скальпель, врезающийся в плоть без колебаний.

— Или ты и вправду настолько низко пал, что стал доедать объедки за собственным сыном? Эльвира, да? После того как я отказала тебе — ты просто взял другую сестру, как будто у нас с ней была одна оболочка на двоих? Чем ты её сломал, Ярослав? Ребёнком? Виной? Или тем же самым шантажом, которым сейчас, в этой комнате, пытаешься прогнуть меня? Только вот подумай хорошенько: Настя… ты уверен, что она твоя внучка? Артур-то вон, что-то не очень рвется ее заполучить! Думаешь, я не знаю где он, что с ним? Плевать он хотел на этого ребенка! Так может она и не его совсем… а твоя? Что ты сделал с Эльвирой, Яр? И что ты сделал с девочкой, что ее трясет от одного твоего имени?

Она подалась вперёд, и её глаза сверкнули — уже не от слёз, а от ледяной, хищной решимости.

— У неё твои глаза, Ярослав.

Словно подстреленный зверь, Миита вскочил, в одно мгновение потеряв весь нарочитый покой, и с такой силой оттолкнулся от кресла, что стол перед ним закачался, едва не опрокинулся.

— Сука! — выдохнул он срывающимся голосом, схватив ее за руку, сжав тонкое запястье настолько сильно, что Альбина вскрикнула от боли. — Не смей… даже произносить это в контексте ребёнка!

— Ах да, Яр, — с хищной, перекошенной ухмылкой произнесла она, и губы её вытянулись в гротескную гримасу, где сплелись ненависть, презрение и жгучее, безысходное отчаяние. — Я, конечно, забыла… У тебя же выраженная олигозооспермия, верно? Врач ведь так и сказал — живчиков кот наплакал. Артур-то чудом получился. И куда тебе второго ребёнка, когда и первого родила за тебя природа, вопреки всему, включая тебя самого?

Он на долю секунды застыл, но в этой паузе, напряжённой, как струна перед разрывом, было страшнее, чем в крике. Альбине показалось — нет, она почти уверена была — что вот сейчас он схватит её за горло, сдавит, раздавит, уничтожит физически, просто чтобы заставить замолчать. Пульс бешено стучал в сжатом запястье, боль отдавала в плечо, в ключицу, в висок.

Где-то сбоку с глухим звоном на пол рухнула огромная ваза — та самая, в которую официант с неуместной любезностью поставил розы, предназначенные ей. Хрусталь распался на крупные осколки, вода растеклась по мраморному полу тёмным пятном, а алые лепестки рассыпались рядом, как запоздалые капли крови.

Они стояли друг напротив друга, не дыша, не отводя взгляда, в изломанной, жуткой тишине, наполненной только гулом собственных сердец. Он — с дикой яростью в глазах, с рукой, сжавшей её запястье до белых костяшек, как будто стремясь не просто удержать, но стереть сам факт её сопротивления. Капельки пота выступили на его висках, яростно билась жилка на шее. Она — с затуманенным от слёз взглядом, но с прямой, упрямой спиной, отказывающейся сдаться даже тогда, когда боль сжигает мышцы. Побледневшая, с темными от боли глазами.

Он резко дёрнул её на себя, втянув в свою орбиту, как будто мог силой гравитации подчинить чужую волю. Их лица оказались почти вровень — он дышал ей прямо в губы, и его дыхание обжигало кожу, как пламя, лишённое тепла.

— Жаль, — произнёс он, и это слово упало между ними с беззвучной, пугающей тяжестью, как осенний лист на могильную плиту. — Если бы ты хоть на секунду удосужилась пошевелить мозгами в своей упрямой, строптивой, рыжей башке, Альбина…

Голос его звучал глухо, ровно, будто исходил из-под земли — лишённый эмоций, сухой, мёртвый. А губы приблизились еще ближе, почти касаясь ее губ.

— …ты бы, возможно, поняла простую вещь: мы с тобой, при всём этом аду, вполне совместимы для жизни. Не идеальны, не спокойны — но реальны. Настоящие. А ты… Ты позволила собственной ненависти затуманить всё. Она проела тебя изнутри, как ржавчина. И теперь ты, Альбина, своими же руками разрушаешь всё хорошее, что когда-либо к тебе тянулось. Всё — в клочья.

Он не отпускал её, продолжая держать за запястье, его глаза были близко — слишком близко, в них больше не было злости, только усталость.

— Я думал, что за семь лет ты изменилась. Повзрослела. Что ты смогла перебороть ту сломанную девочку, которая дрожала у меня в кабинете с пустыми глазами. Но ты не выросла, Альбина. Ты не воскресла. Ты просто озверела. Выжгла в себе всё живое, оставив только красивую, холодную оболочку. Витрину. Манекен.

Альбина смотрела на него, не отводя взгляда, и в ней в этот момент бурлило всё то, что невозможно было назвать одним словом. Всем своим иссечённым болью сердцем она ненавидела этого человека — за его жестокость, за прошлое, за те слова, что ранили точнее скальпеля. Но в то же самое время, на каком-то извращённом, противоестественном уровне, её тело хотело — нет, не ласки, не утешения, — оно хотело уничтожить границу между ними. Хотело оказаться ближе, чем позволено. Хотело упасть в этот омут и выжечь всё до конца.

Она склонила голову ближе, так, что дыхание пересеклось, коснулось его губ, но оставив между ними миллиметры — висело в воздухе, натянутое, как нить.

— Ты тоже, Яр, ничего не понял, — прошептала она. — Я никогда не играла по твоим правилам. И тебя это убивает изнутри, ломает и корежит! Ты так и не понял, что я — не твоя монета в коллекции, не твоя игрушка, которых у тебя множество и которые ты ломаешь с маниакальной точностью.

Они смотрели друг на друга, не отпуская и не приближаясь. Смотрели так, что само время застыло на несколько мгновений.

А потом он резко разжал руку.

Альбина взяла сумочку и пошла прочь.

Не убегала. Шла спокойно, чуть покачивая бедрами, понимая, что теперь столкновение неизбежно.

Вышла из зала, зашла в лифт. Точно так же, с ровной спиной спустилась к машине и села внутрь.

И упала головой на руль, позволяя себе задрожать.

Закусила пальцы, чтобы не закричать от ярости и боли.

Ярослав в ярости раздавил бокал в своей руке, не ощущая, как острые осколки впились в шершавую, твердую ладонь, а кровь капает на белоснежную скатерть стола.

* Имеется ввиду Никита Белых — в 2009–2016 годах занимал пост губернатора Кировской области. В 2016 году арестован за получение крупной взятки, в 2018 приговорён к 8 годам лишения свободы.

19

Альбина гнала машину по пустым, вымершим вечерним улицам, как будто хотела уехать от самой себя, вырваться из капкана мыслей, впившихся в череп, словно иглы. Кровь глухо и навязчиво пульсировала в висках, отдаваясь эхом внутри черепа, а в голове — с болезненной, машинальной навязчивостью — снова и снова прокручивался недавний разговор, каждое слово, каждый интонационный удар.

Она чувствовала, как в груди поднимается, расправляя огненные крылья, бессильная ярость — густая, вязкая, затуманенная. Но вместе с ней — и обида. Горькая, горше самой полыни, впитавшаяся в неё за эти годы так глубоко, что уже стала частью плоти. Миита, сам того не понимая, ударил точно в самое уязвимое, тщательно скрытое, ни с кем не обсуждаемое место. Он задел то, с чем она жила каждый день — с невозможностью простить. Ни себя. Ни Эльвиру. Ни Артура.

И особенно — не могла принять. Принять то страшное, нелогичное, разрывающее — что её ребёнок погиб. А ребёнок Эльвиры — выжил. Почему? За что? Чем она так согрешила? Где была её вина? В чём её наказание?

Мысль о том, как могла бы сложиться её жизнь, если бы её малыш остался с ней, не просто не отпускала — она прожигала всё сущее внутри. Нет, тогда, в юности, будучи наивной, испуганной, ни в чём не опытной девочкой, она пережила потерю почти спокойно, как будто не до конца поняла масштаб произошедшего. Боль пришла позже. Намного позже. Годы спустя, когда ей было уже под тридцать, когда карьера шла вверх, проекты сменяли друг друга, деньги не были проблемой… но пустота внутри росла, и стало очевидно: она добилась всего, кроме главного.

Ей не удавалось построить ни одних настоящих, тёплых отношений. Не потому, что не хотела. А потому, что не верила. Не верила, что её можно любить просто так. Без заслуг. Без борьбы. Без вычета. За силу — да. За ум, за устойчивость, за деловую хватку — конечно. За перспективы, статус, финансы — само собой. Но её, как женщину, как человека, как живую и уязвимую — разве кто-то когда-либо выбирал?