В твоих глазах (ЛП) - Джусти Амабиле
Нарциссом, который больше не может смотреть на свои лепестки в озере.
Будь я животным, я была бы касаткой, запертой в музыкальной шкатулке,
Ласточкой, уронившей компас во время полёта,
Лошадью с сухожилиями, перерезанными живой изгородью из щепок,
Тигром, мяукающим на самой высокой ветке засохшего дерева.
Будь там ты, ты бы знал, как посеребрить трещину,
Отомстить ножницам для писем,
Пробиться сквозь тьму, не обжигаясь, и сделать,
Чтобы сквозь меня проникал лишь ветер твоих пальцев.
Если бы ты захотел меня, я бы сломала ледяную корку,
Я бы склонила шею к свету,
Я бы позволила горной воде омыть меня,
Превратила бы весь мир в зеркало.
Приласкай ты меня, и море нырнуло бы в ящик,
Кометы раскрасят свой курс,
Мои ноги вскочили бы на вершину баобаба,
Мой рёв разбудил бы кваггу.
Но тебя нет рядом, меня ты не хочешь и не прикасаешься ко мне,
Ты спрятал смелость в ящик,
Ты украл её из моих глаз и рук,
И оставил мне ведро пепла в залог.
Если бы я не была самой собой, я бы обязательно стала кем-то другим,
И любой другой, кем я бы ни была, был бы лучше меня самой,
Потому что я — это способ сказать «смерть»,
Потому что я — это способ сказать «ничто».
Он не должен был смотреть на неё, не должен был интересоваться тем, что она делает, где сидит, как одета, выражением её лица. Он должен вести лекцию так, будто ничего не произошло. Словно воспоминания о случившемся и трёхмерная боль от её стихов не терзали его уже три дня.
Как могла молодая женщина с таким бойким языком и ослепительной красотой написать слова, которые, казалось, родились в сердце из стекла и выросли в изуродованном теле?
Это противоречие притягивало Байрона, тревожило, но он заставил себя не связываться с ней — ни в коем случае, — заставил себя не говорить об этом вслух. Чтобы убедить себя, он повторил про себя несколько речей, во главе которых уже не стояло просто «она твоя студентка, ты совершил ошибку, ты вёл себя как мальчишка в период пубертата». Добавился гораздо более убедительный аргумент: «ей плохо, это очевидно, что девушке нехорошо, она несчастна, у неё депрессия, но ты не её врач и не Бог. И ты не её мужчина, и не её брат, и, прежде всего, ты не Маркус». Кем бы ни был Маркус. Безусловно, он одна из причин (одна из многих), этого недуга.
Франческа сидела почти в последнем ряду, как отчуждённый цветок, там никто не сидел локоть к локтю. Байрон читал замечательную поэму Марка Стрэнда «Чёрное море».
Я представлял, как ты приближаешься,
тёмные волны твоих волос смешиваются с морем,
и темнота стала желанием.
Как он мог читать эти стихи, не вспоминая о том, как Франческа толкнула его в кресло, о её волосах, которые, казалось, были сделаны из ночного моря, об охватившем его желании? Они даже не занимались сексом, не как взрослые: как два подростка, обнаружившие себя в ненадежном месте, похожем на комнату без замка. И всё же Байрон чувствовал себя так, словно они пожирали друг друга часами и повсюду.
К концу лекции он пришёл к опасному выводу. Это звучало почти как припев у алкоголика, азартного игрока, сумасшедшего.
«Я поговорю с ней в последний раз, только в последний раз…»
— Вам понравилось моё стихотворение, профессор? — тягучим голосом спросила маленькая блондинка с накладными ресницами, сидевшая в первом ряду. Девушка скрещивала ноги чаще, чем это требуется обычному человеку без серьёзного тика. А поскольку она всегда носила очень короткие юбки, панорама оказывалась практически у него под носом. Так что Байрону приходилось делать глазами слалом.
По правде говоря, он ещё не просматривал стихи других студентов. Он потратил часы, перечитывая стихотворение Франчески и мысленно видя — без возможности сделать слалом, — свой рот между её ног, шелковистый язык, мягкость её плоти. Стон её удовольствия, лёгкий, почти пленённый. Блондинка уставилась на него, словно не ожидала такого безразличия. Байрон покачал головой, закрывая книгу.
— У меня не было времени что-либо прочитать, — рассеянно пояснил он. — А теперь, если вы не возражаете… — Он сделал вид, что погружен в написание чего важного. Бессистемно написал несколько строк в ежедневнике, проигнорировал студентку без полумер, и в конце концов она вышла из класса, нахмурив брови.
Оставшись один, Байрон заметил, что Франческа всё ещё в аудитории. Сидит высоко и далеко. Она как будто ждала.
— Мисс Лопес? — воскликнул он официальным тоном. — Не могли бы вы подойти поближе? Мне нужно вам кое-что сказать.
Пока она спускалась, Байрон изо всех сил старался не смотреть на неё. Он смотрел на бумагу перед собой, и только когда Франческа приблизилась, понял, что всю дорогу задерживал дыхание.
— Вам понравилось моё стихотворение, профессор? — она задала вопрос, повторяя тон блондинки — нараспев и со вздохами.
— Как ты? — спросил он, немного понизив голос и не обращая внимания на провокацию.
Франческа ответила ему взаимностью, в свою очередь проигнорировав вопрос.
— Я вижу, ты пользуешься большим успехом у студенток, дорогой профессор. — Она демонстрировала жизнерадостность, но за ширмой иронии скрывалось что-то смутно-истерическое. В её взгляде появился металлический блеск. Движения рук были нервными. — Как ты себя организуешь? Ведёшь список? Записываешь в очередь? Выдаёшь номерок, как на почте? А тирамису ты готовишь для всех или меняешь вид десерта?
Байрону хотелось пожать ей руку, чтобы встряхнуть, заставить замолчать. Чтобы обнять. После прочтения её стихотворения самым насущным желанием было именно это: обнять. Но он не мог. Он оглянулся, как вор, пока Франческа устраивалась на краю кафедры, за которой он сидел во время лекции.
— Как ты? — снова спросил он. И затем, хрипловато: — Эти стихи…
— Что? Ты поступаешь как учителя, которые смотрят на рисунки учеников и интерпретируют их по-своему? Может, ребёнок рисует одного из своих родителей с огромной рукой, держащей меч, и головой кролика в другой не потому, что отец психопат, убивающий беззащитных животных и бьющих своих детей прутом, а потому, что он играл в бейсбол в перчатке, а потом пришил голову плюшевого кролика с помощью большой шерстяной иглы. Вещи не всегда такие, какими кажутся.
— И какие они?
— Это тебя ни капельки не касается. Тебе просто нужно оценить, передало ли стихотворение что-то для тебя, тронуло ли оно тебя, а не заниматься психоанализом. Оно тебя тронуло?
— Оно меня напугало.
— Это хорошо, думаю. Было бы хуже, если бы оно тебя опечалило. Грусть — это пустая трата времени. И раз уж мы заговорили о том, что нельзя тратить впустую… Когда трахнемся?
Байрон зыркнул на неё.
— По крайней мере, говори тише, — прошипел он сквозь зубы.
— Конечно, извини, не дай бог, чтобы твоя репутация университетского принца была запятнана открытием, что ты делаешь со своими студентками.
— Это была ошибка, я уже говорил и повторю ещё раз. Больше ничего не случится. И я ничего не делаю со своими студентками.
«По крайней мере, не слишком часто».
— Так что тебе от меня нужно? Зачем позвал? Ты просто хотел понять, бил ли меня отец прутом и не порезал ли он всех моих бедных кроликов?
— Как ты?
— Ты всё время спрашиваешь, как я. Что именно ты имеешь в виду? Рана на лице заживает хорошо, видимо, я не стану монстром. Я выкурила всего три сигареты. Сделала часовую пробежку, обнаружила ларёк, где продаются вкусные булочки с гуавой, похожие на те, что в детстве мне готовила мама. Если хочешь, я дам рецепт, и ты сможешь испечь их для мисс Хлопающие ресницы. Но, возможно, тебя это не волнует, может, ты просто хочешь знать, что я чувствовала после того, что мы сделали три дня назад? Я бы сказала, — это было очень расслабляюще. По этой причине хочу повторить этот опыт. И заинтересована углубить.
