Огонь. Она не твоя.... (СИ) - Костадинова Весела

Альбина не могла не задавать себе вопросов о том, как жила ее племянница. Одно было очевидно: Анну Настя любила глубоко, безоговорочно, почти слепо — это читалось в каждом её жесте, в каждом взгляде, в том, как она пряталась за бабушку, вцеплялась в её руки, как в якорь посреди шторма. Ребёнок, вырванный из утраты, тянулся к единственному, что осталось живым. Альбина видела это и не сомневалась: привязанность между ними была настоящей, не театральной, не вызванной страхом. Но именно это, странным образом, только усиливало тревогу.

О том, как Настя жила с матерью, с самой Эльвирой, Альбина не знала ровным счётом ничего. Анна несколько раз пыталась рассказать, какой хорошей матерью стала Эльвира, девочка и правда была хорошо развита: читала, отлично рисовала — Альбина успела рассмотреть несколько рисунков. В них уже чувствовалась рука художника.

Но вот то, что Альбина увидела в той квартире, пусть и мельком, между делом, — серые, облупленные стены, отсутствие игрушек, запах застоявшегося воздуха, сумка с поношенными вещами, детская полка, собранная из книг её собственного детства, — всё это било по нервам с неожиданной точностью. Внутри нарастал дискомфорт — не от жалости, а от осознания, что что-то не сходится. Что-то было не так.

Впрочем, мельком Альбина просмотрела и вещи самой Эльвиры — роскошью они тоже не отличались: простые джинсы, несколько платьев, рубашки — стандартный набор. Ни дорогих украшений, кроме тех, что дарил Артур, ни вызывающих нарядов. Разве что белье она покупала хорошее. Но и его было ничтожно мало… Дорогими были разве что телефон и ноутбук, который Эльвира, со слов матери, использовала, чтобы учиться. Долгов за коммуналку тоже не наблюдалось — со свойственным ей любопытством и дотошностью, документы Альбина тоже глазами пробежала.

Но, возможно, впервые с самого начала этой истории, Альбина невольно закусила губу, ощущая, как в ней поднимается сомнение: а не прав ли, в конечном счёте, был Ярослав? Его методы были отвратительны, манера — хамская, взгляд на мир — лобовой, без тонкостей, но… разве не прав он был в самом главном? Разве не ясно было, что ребёнку нужно больше, чем вытертые пледы и пожилое тепло в ссохшемся доме? Разве можно было закрыть глаза на нищету, на отсутствие простого — стабильности, личного пространства, ощущения будущего? Что в конечном итоге важнее: любовь без возможностей или возможности без любви?

Ярослав….

Она залпом выпила свой кофе и попросила еще.

Ярослав…

Значит он не выпускал ее из поля зрения, как и она его.

Семь лет. Семь проклятых лет они жили, как разведчики по разные стороны границы — почти не касаясь друг друга напрямую, но неизменно ощущая присутствие противника. Она не раз ловила себя на том, что инстинктивно отслеживает его — в новостях, в отчётах, в служебных пересечениях, и, судя по его осведомленности о ее деятельности, он делал то же самое. Они играли в молчаливое наблюдение, как в шахматы на расстоянии, где каждый ход был предсказуем, и всё же — полон скрытого напряжения.

Она едва заметно усмехнулась, коротко, почти горько. Их странные отношения с Миитой напоминали ей не вражду и не охоту, и тем более не роман. Это был танец. Медленный, выматывающий, с оголённой сталью вместо партнёрства, где каждый шаг — на грани, каждое движение — по лезвию ножа. Опасный, мучительный, почти гипнотический.

Альбина всегда знала, что такие мужчины, как Ярослав Миита, не позволяют себе роскоши эмоций. Они просчитывают, планируют, не оставляют за собой следов, не действуют сгоряча. И когда-то, семь лет назад, он сам же и преподал ей этот урок — жёсткий, холодный, но, как ни странно, необходимый. С тех пор она не питала иллюзий.

Тогда она села в машину Димы, ощущая на губах вкус поцелуя Ярослава, а внизу живота тлеющий огонь настоящего, дикого желания. И только позже, гораздо позже призналась себе, что на какое-то мгновение почти сдалась ему. Почти сожалела о том, что не послушала его, не отступила от намеченного и….

Сожаления давно прошли.

Нужно готовиться к войне. Как бы Миита к ней самой не относился, как бы не уважал, подобной оплеухи он не простит. И дело даже не в том, что ему нужна девчонка, нет. Дело в том, что теперь для него вопрос принципа наказать наглую выскочку, бросившую ему вызов. Приструнить ее, показав, что лев еще в силе и может одним ударом перебить хребет жертве.

Женщина вздохнула, закрыла глаза, откидываясь на спинку кресла.

Посмотрим, кто кому еще хребет переломает. Она давно уже не косуля, давно отрастила и когти, и клыки. И битва будет на ее территории. Первый раунд остался за ней.

12

— Ты можешь шевелиться быстрее? — рявкнула Альбина, подгоняя девочку, практически волоча ее за собой в сторону офиса.

Новый город пугал. Не гулом транспорта и даже не высотой домов, а отсутствием опоры. Он не знал её, и она не знала его. Здесь не было запахов, которые можно любить. Не было тёплой кружки с облупленным узором, не было шершавого одеяла, не было бабушкиного голоса, зовущего к ужину. Здесь всё было другое. Слишком большое. Слишком светлое. Слишком чистое.

Квартира, в которую её привезли ночью, — просторная, современная, идеальная — вызывала у Насти не восхищение, а тревогу. Она была неестественно ровной, как выставочная, с белыми стенами, блестящими поверхностями, где нельзя было дотронуться ни до чего, не оставив следа. Даже запах — тот особый, смешанный из свежего ремонта, стекла и дорогой бытовой химии — был чужим, давящим.

Новая одежда, аккуратно разложенная на кровати, с этикетками, с ровными складками, с запахом магазина, — казалась ей не подарком, а костюмом, выданным для роли, которую она не понимала. Эти вещи не были её. В них не было запаха бабушкиного порошка. Не было ни одной заплатки, ни одной растянутой резинки, ни следа на локте, оставленного подоконником.

А сама Альбина — быстрая, точная, сильная, резкая, — и правда была похожа на мать. Настолько, что в полумраке или в боковом свете Настя иногда ловила знакомую линию подбородка, поворот головы, движение руки — и сердце замирало. Но эта женщина не была её мамой.

Она не кричала — почти никогда, и уж точно не так, как бывало дома, когда тон Эльвиры срывался до визга. Она не поднимала руку. От неё не пахло липкими, душными духами из ларька у вокзала, не тянуло сигаретным дымом или уставшей кожей. Напротив — она всегда была безупречна: чистая, собранная, гладкая, как обложка глянцевого журнала. От неё пахло чем-то до боли хорошим — свежим, весенним, как бабушкин сад в начале мая, когда сирень только зацветает, а на утренней траве ещё держится прохлада.

И иногда, в редкие моменты, когда Настя закрывала глаза, забываясь, ей становилось невыносимо ясно, как сильно ей хочется подойти — просто подойти и обнять эту женщину. Не спрашивая разрешения. Просто уткнуться в неё лицом, вдохнуть этот запах и задержаться там, в её руках, в её тепле, как будто это могло стереть всё, что было раньше. Боль, страх, утрату, одиночество.

Но каждый раз, открывая глаза, Настя сталкивалась с реальностью, резкой, как сквозняк: Альбина была холодна. Не злая — нет. Не равнодушная. Но чужая. В каждом её взгляде, в каждом точном и немного усталом движении чувствовалось: она делает то, что считает нужным, но не то, чего хочет. И девочка — острая, чуткая, как все дети, которые слишком рано научились слушать тишину — это ощущала. Она чувствовала, что этой красивой женщине, ухоженной, сильной, пахнущей сиренью и травами, она не нужна.

И если страх перед Ярославом был страхом животным, ледяным, давящим на грудь, как камень — тот самый ужас, что охватывает, когда тебя собираются увезти навсегда, — то страх перед Альбиной был другим. Мелким, липким, почти невидимым, но постоянным. Страхом не быть замеченной. Не быть нужной. Быть чем-то временным. Неподходящим. Лишним.

Ей хотелось плакать.

Не всхлипывать украдкой, не прятать лицо в подушку и глотать слёзы, чтобы никто не услышал, — а по-настоящему расплакаться: громко, с захлёбыванием, с тем отчаянным всхлипом, который прорывается из самой глубины и говорит: "Я не хотела. Я не виновата. Я не знала, как иначе." Ей хотелось объяснить, пусть даже запинаясь, сбиваясь, путая слова, — что она не специально уронила вчера тот хрустальный шар, не специально разбила его на крошечные, сверкающие, как лёд, осколки. Что ей просто хотелось дотронуться, посмотреть поближе, подержать в ладонях. Она не знала, что он такой хрупкий.