Огонь. Она не твоя.... (СИ) - Костадинова Весела

Ещё больше ей хотелось сказать, что и ночью всё случилось не по воле. Что она не виновата в мокрой постели, что это всё из-за снов — страшных, длинных, вязких, в которых она всегда куда-то бежит, спотыкаясь, сбивая дыхание, но никуда добежать не может. Что в этих снах темно, и пахнет пылью, и кто-то сзади кричит, а она знает, что если обернётся — станет ещё страшнее. И больнее… намного больнее….

Она заметила, как утром Альбина поджала губы, увидев мокрые простыни, — быстро, почти незаметно, как человек, который борется с раздражением и всё же одерживает над ним победу. Никаких слов. Ни окрика, ни вопроса. Только короткий, усталый вздох — и женщина аккуратно, без суеты, сняла бельё, молча отнесла в ванную и включила стиральную машину.

А вчера, когда Настя уронила шар, тот, с золотыми вкраплениями и тяжёлым стеклом, девочка застыла — сжалась в комочек, как это бывало раньше, в старой квартире. Она ждала. Ожидание было хуже самого наказания: оно висело в воздухе, жгло кожу, от него начинали ныть суставы. Но Альбина тогда лишь бросила на неё быстрый взгляд, даже не осуждающий — скорее оценивающий — и, не сказав ни слова, пошла за веником и совком. Подмела. Выбросила.

И всё.

Лучше бы накричала, — подумала Настя тогда. Лучше бы ругалась, как бабушка, ударила, как делала мама. Тогда было бы понятно: я плохая. Меня наказывают. Всё правильно.

А эта тишина, ровная, чужая, почти вежливая — она была страшнее любого крика.

Сегодня всё пошло иначе. Не так, как раньше, не по привычному, уже почти успокаивающему сценарию, когда её оставляли дома под присмотром строгой, но молчаливой женщины. Утро началось с того, что Альбина вошла в комнату, подняла Настю с ещё тёплой, мокрой постели, ничего не объясняя. Только сухо велела идти в душ, и, пока девочка мылась, быстро и решительно собрала вещи. Всё происходило молниеносно, без лишних слов, без взгляда, который мог бы дать хоть какую-то опору. Они вышли из квартиры и поехали — куда, Настя не знала. Она не смела спрашивать. Но страх уже начал нарастать, липкий, холодный, обволакивающий изнутри.

В голове путались мысли. Может быть, наказание за разбитый хрустальный шар всё-таки впереди? Может, Альбина — Настя боялась даже в мыслях называть её тётей — решила избавиться от неё окончательно? Ведь она чужая, неудобная, с ней слишком много мороки. Может, всё это время, пока её кормили, одевали, укладывали спать в чужой, но мягкой постели, всё это было только подготовкой к какому-то решающему действию — последнему шагу? Ведь Альбина молчала. Она вела машину, не оборачиваясь, глядя только вперёд, на дорогу. Иногда говорила по телефону — громко, раздражённо, какими-то резкими, деловыми словами, но ни разу не взглянула в зеркало, не поинтересовалась, как Настя себя чувствует. Будто в машине её не было вовсе.

В салоне машины, как и в квартире, было светло, вкусно пахло — духами, кофе, чем-то миндальным. Настя чувствовала себя странно среди этих запахов, слишком чистых и новых, совсем не похожих на привычные ароматы бабушкиной кухни или старой мебели. Но едва они вышли на улицу, как страх вернулся с удвоенной силой. Они оказались в центре города — людей было много, и все они куда-то спешили, гудели, двигались быстро, не обращая внимания на других. Настя старалась поспевать за Альбиной, но та шла слишком быстро, и каждый её шаг, каждый короткий оклик по телефону казался девочке командой. Приказом.

И тут перед ними выросло здание. Огромное. Зеркальное. Слепящее на солнце стекло, бесконечно высокие двери, холл с блестящими полами. Настя таких никогда не видела. И уж точно никогда не бывала внутри. Сердце сжалось. Может, это и есть детский дом? Тот самый, о котором мама говорила, когда Настя, по её мнению, вела себя плохо. "Вот отдам тебя туда, вот там тебя быстро научат уму-разуму…" Эти слова мама повторяла часто. И Настя запомнила: детский дом — это где всё по правилам. Где тебя больше не любят. Где ты один.

Внутри здания они поднялись на лифте и прошли по длинному коридору с большими окнами, заходя в просторный зал. Когда Альбина подошла к большому столу в углу, Настя не выдержала. Лёд внутри прорвался в движение, и девочка судорожно вцепилась в её руку, сжала её изо всех сил, будто если отпустит — исчезнет. Слово сорвалось само собой, хрипло, почти шёпотом:

— Нет…

Альбина замерла, повернулась к ней, нахмурившись.

— Что? — спросила она строго, как будто Настя прервала важное. — Что такое, Анастасия?

Альбина всегда звала её полным именем. За всю неделю — ни разу не назвала просто "Настей". Ни "зайкой", ни "малышкой". И это отчуждение, завернутое в вежливость, резало тоньше, чем любое холодное слово.

— Пожалуйста…. - выдавила Настя. — Я не хочу…. Я…

— Ты можешь не мямлить? — в голосе Альбины появились холодные металлические нотки. — В чем дело?

Настя опешила от этого голоса, испугалась, как обычно.

— Альбина Григорьевна, — тихо заметила девушка за столом, к которому они подошли, — по-моему девочка чего-то боится.

— Анастасия? — холодно поинтересовалась Альбина, чуть приподнимая бровь. — Здесь нет ничего страшного.

Губы Насти задрожали. Перед кабинетом врача мама тоже говорила, что нет ничего страшного, а потом ей было больно.

— О господи… — едва слышно пробормотала Альбина, закатывая глаза и откидывая волосы за плечо резким, нервным движением. — Это моя работа, Анастасия. Понимаешь? Мне нужно работать. Варя, — она обернулась к девушке за столом, резко изменив тон, — если ты в ближайшее время не найдёшь мне няню, с мозгами и базовым терпением, я лично назначу тебя сидеть с этим недоразумением круглосуточно.

— Альбина Григорьевна, — послышался вдруг с другой стороны холла спокойный, насмешливо-игривый голос, в котором сквозила давняя привычка к её резкостям, — я смотрю, сегодня у нас гостья?

Мужчина, высокий, с открытым лицом и тёплой, в меру ироничной улыбкой, приблизился к ним, не спеша, словно появление ребёнка в этом стеклянном улье его ничуть не удивило.

— Я так понимаю, на встречу с руководителем администрации губернатора вы сегодня её отправите вместо себя?

Он остановился рядом с Настей и медленно, без резких движений, опустился на корточки, стараясь выровняться с ней по глазам. От него пахло вкусно — дымом, деревом, какой-то древесной смолой, что-то в этом запахе было уютное, настоящее, далёкое от стерильных ароматов офиса.

— Привет, кроха. Меня зовут Виктор, — сказал он, протягивая ей руку. Его лицо улыбалось — мягко, дружелюбно. Но взгляд оставался внимательным, настороженным, оценивающим — как у человека, привыкшего к людям, но всё же предпочитающего сначала прочитать их, прежде чем довериться.

Настя стояла, будто приросшая к полу. Она не знала, что делать. Руку не подала. Взгляд прятала. Внутри неё снова поднималась волна страха, смешанного с какой-то непрошеной надеждой — на то, что этот человек, может быть, скажет что-то простое и понятное, что развеет её тревогу. Но вместо этого снова раздался голос Альбины — уже с холодной настойчивостью.

— Её зовут Анастасия, — сухо поправила она мужчину, даже не взглянув на девочку. Затем наклонилась ближе, её пальцы чуть коснулись плеча Насти, будто пытаясь передать не тепло, а команду. — Не вежливо, Анастасия, не отвечать, когда с тобой здороваются.

В этом «не вежливо» звучал не упрёк, а требование. Как будто речь шла не о живом испуганном ребёнке, а о чётко прописанном протоколе поведения. Настя вскинула на неё глаза, полные непонимания, но послушно кивнула — едва заметно — и осторожно протянула ладошку Виктору.

— Смотрю дома вы тоже полевой командир, госпожа директор, — Виктор не сдержал ехидной ухмылки и осторожно пожал маленькую ладонь. — Не волнуйся, кроха, не ты одна нашу Альбину Григорьевну боишься. Я так перед каждым совещанием с ней трясусь, — он подмигнул Насте.

— Клоун, — прокомментировала Альбина под нос, бегло просматривая бумаги в красной папке, поданные девушкой.